— Значит вот так, Файвеле, тебе нравится Зельдочка… А меня ты уже ненавидишь? Забыл?
Башева говорит отрывисто, дышит часто и приближается к нему мягкими шажками, как большая кошка к испуганному мышонку.
Две сильные женские руки обхватывают Файвку, его мальчишеские дрожащие плечи. Они поднимают его и прижимают его голову к полной груди. Горячие губы впиваются ему в висок, как пиявки, и снова отрываются. Почти у самого Файвкиного лица горят два мрачных глаза изголодавшегося зверя. Они горят синим, серным пламенем. Но вскоре на них опускается пара сонных, опьяненных век. Файвку пугает этот неожиданный блеск, эти узкие ноздри, трепещущие рядом с его лицом. Вблизи нос и белые зубы Башевы кажутся намного больше, чем на самом деле, как будто смотришь в лупу. Странная женская личина! И дыхание у этой личины тоже какое-то нездоровое, перегоревшее и вызывает у Файвки отвращение. Разве это Башева? Ведь раньше он так жаждал ее близости, почему же теперь ему так жарко, так нехорошо с ней?
Файвка пытается оторваться от ее рук, от ее пухлой груди, но не может. Горячие поспешные поцелуи осыпают его щеки, лоб, шею и рот. Точно так же он без счета, куда попало целовал Зельдочку, начиная игру. Но… поцелуи Башевы совсем другие. Плотские, тяжелые, до краев полные желания. Кажется, что они пахнут гарью.
— Трах-та-тах! — снова ворчит гром и заканчивает громким «бумс». Словно какой-то силач бьет толстым бревном в глухую стену сеновала.
Но Башева уже не замечает, что гремит гром и сверкает молния, что ветер свистит над кровлей и стучит оторванной дранкой. Она потеряла голову, точно напившаяся пьяной Пелагейка-водоноска… Башева душит его, Файвку, и сама задыхается от дробного неестественного смеха.
Вдруг Башева прижимает Файвку к своему тугому лону с какой-то непонятной злостью. И Файвка тонет в мягкости ее горячего тела.
Но Башева этого не замечает, она уже ничего не замечает. Она делает все назло кому-то. Сначала он, Файвка, воровал репу и целовал Зельдочку назло своей маме, а теперь Башева делает это с ним назло тому, что сегодня Тишебов, назло своему отвратительному, горбатому мужу, который хотел ее зарезать, назло часовщику, который умер и тем самым бросил ее, назло грому и молнии, удушливой жаре, назло соседям, которые сегодня постятся и ходят в шерстяных носках, ступая мягко, словно кошки, и оговаривают ее вместе с ее детьми… Вот вам! Нате вам, нате! Вот вам еще, всем вам! И тебе, Файвка, сопляк, тоже!
Какое-то бешенство овладевает Башевой из-за этого дикого «назло», она бормочет что-то про себя, и Файвка содрогается всем телом. Ему не хватает воздуха. Что она с ним делает?
— Пустите меня! Ой, пустите меня! — умоляет Файвка, вырываясь, но его голос тонет в ее мягком теле, как в подушке. Ее груди колышутся над его лбом, такие набухшие, горячие. Ее дыхание становится все тяжелее и короче, пока не превращается в тоненький всхлип, как от резкой боли. Она запрокидывает голову, и тут дождь начинает стучать по сухой крыше, словно бес барабанит деревянным пальцем:
— Дар-дар-дар… Что вы там делаете, а? Дар-дар-дар…
Она сумасшедшая, эта Башева, она сошла с ума от горя!.. Никто еще об этом не знает. И вот он, Файвка, первым попал ей в руки. Она хочет его задушить… Горбун хочет ее зарезать, а она задушить Файвку. Задушить?
Файвка чувствует, что у него глаза лезут на лоб от страха. Он отбивается руками и ногами, ему удается высвободить рот. И он дико ревет:
— Ой, ой! Ма-а-ма!
Но его испуганный зов сливается с еще более страшным криком, доносящимся со двора:
— Хозяйка! Ой, ой!.. Хо-зя-а-а…
Башева отшатывается и отпускает Файвку. Ее голова качается, как у Пелагейки-пьянчужки. Она трет лоб. Громкие рыдания Зельдочки, доносящиеся со двора, окончательно пробуждают ее:
— Кро-овь! Мамочка, кро-овь! Ой-ой-ой!
К сеновалу подбегают Зельдочка и прислуга. Дождь поливает их. Обе кричат и машут руками так, словно капли дождя впиваются им в тело, как иголки. Прислуга узнает Башеву в полутьме сеновала и начинает выть:
— Хозяйка, скорее… ой-ой-ой!
Башева пытается поднять свой упавший платок, но забывает о нем и выбегает им навстречу из сеновала. Выбегает под дождь, простоволосая, в одной кофточке. Ее растрепанные волосы развеваются диким золотисто-каштановым хвостом. Голос звучит хрипло, как у протрезвевшей пьяницы: