Прошкин сидит рядом с Катей и курит папиросы, которые вынимает из своего рта крупными посиневшими от холода пальцами, и дым папирос иногда проходит по Катиному лицу, но она дышит настолько мало, что дым ей не вредит. Один раз Катя немного поворачивает голову и глядит на Прошкина, на его волчьи-серую от плохого бритья щ?ку, приоткрытый рот, где не хватает одного из передних зубов, на его выпуклые, как мутные белесые ж?луди глаза, уставившиеся в стену вагона напротив, но не зрящие ничего. Вонючий дым протягивается мимо Катиных глаз, словно пыльца свинцовых ядовитых цветов, и она снова начинает смотреть в окно, поезд сда?т скорость, грохот суставов его затихает, и деревья скоро замирают за стеклом, бурые и сырые, как залежавшиеся в земле гробы. Здесь, на маленькой станции, Катя почему-то вспоминает свою мать, е? голос и лицо, настоящими и живыми, а не такими, как в детдомовских снах. Она вспоминает, как мать целовала е? на ночь, прижимаясь ртом в лицу, беря Катю ладонью за щ?ку, и дышала дочери в глаза, иногда она говорила ещ? что-нибудь ласковое, признавалась Кате в любви, и от кожи е? исходило такое нежное, трепетное тепло, что Кате становилось уютно и спокойно, все горести уходили в заросли дворовых лопухов, они становились л?гкими, как пух одуванчиков, дунешь - и их уже нет.
Поезд скоро трогается, и вместе с его покоем обрывается Катино воспоминание о матери, будто та провожала дочь в дорогу и теперь оста?тся на станции, маша рукой, делается вс? меньше и меньше, так было, когда Катя уезжала в пионерский лагерь, это была разлука щемящая и радостная, от предвкушения новых впечатлений, целого лета впереди, а сейчас Катя может пережить е? заново с безразличной печалью, будто сидит она на краю собственной могилы. Ей становится жаль свою мать, которая пела, расч?сывая Кате волосы и заплетая косу, е? любовь к дочери канула в непроницаемые воды времени, и если даже она теперь вспоминает Катю и плачет о ней, вс? равно исчез ток нежного тепла, согревавший некогда Катины глаза, чтобы не холодно им было смотреть в грустный простор наступающей осени.
Потом Катя вспоминает своих подруг, и московских, кажущихся несуществующими больше на свете, и лагерных, Марину, и детдомовских, она вспоминает их последний с Верой путь на машине в город, они спали, утомл?нные событиями прошедшей ночи, просыпались по отдельности и глядели в окно, день был пасмурный, лица ехавших в машине окутывал серый полумрак, и т?тя Клара, дремавшая рядом на кожаном сидении, видела свои последние сны, потому что это был их с Верой последний путь, последний путь вместе, они же не знали, что расстанутся навсегда и больше не увидят друг друга, Катя пытается себе представить, что бы они делали, если бы действительно знали, но не может.
Поезд проезжает несколько туманных городов, иногда на пути ему встречается мутная холодная река, бегущая среди полей и составляющая радость Революции: ведь иногда у комсомольцев, которые ещ? молоды, захватывает дух от необъятности свершений и творящихся в мире перемен, им кажется порой, что природа вот-вот рухнет, не выдержав скорости свободной человеческой мысли и мощи объедин?нного труда миллионов, а эта пролетарская река, продолжающая уверенно течь по привычному своему руслу, показывает собой, что природа верит человеку, переносит социализм и молча, сознательно начинает жить по-новому, хоть и не читает ни газет, ни книг, где написана вся правда, природа чувствует правду прямо в самой себе.
Интернат находится на окраине одного маленького городка, он стоит среди песков, насыпанных в лесу для строек будущего, когда сам интернат станет уже не нужен и уйд?т в ж?лтый песчаный грунт, чтобы дать место жилым домам и светлым площадям. Интернат окруж?н высокой цементной стеной, за которой ничего не видно, словно там ничего и нет, и вокруг него поднимаются и опускаются сыпучие холмы, создавая низины, овраги и русла мнимых рек, как проект нового рельефа, где не успели ещ? посадить деревья и траву, а в русла не пустили ещ? воду.
Катя с Прошкиным подходят к интернату пешком со стороны железнодорожной станции, сапоги их скрипят, давя мокрый песок, покрытый оспинами переменных дождей. Рядом с железными воротами есть запертая калитка, а за ней сторожевая будка, где жив?т клыкастый пролетарский старик, греющий железный чайник и глядящий на Катю с ненавистью, как на проклятого барона Врангеля. Прошкин проходит сквозь будку во вторую дверь, оставляя Катю стоять в гостях у старика, который подходит к ней и выпускает в лицо ядовитый махорочный дым изо рта. Катя морщится и зажмуривает глаза.
- Ишь ты, гнида, - гадко сипит старик, закрывая один глаз. - Не нравится?
Он резко и с ловкостью цапает Катю тв?рдыми пальцами за щ?ку. Она отворачивается от боли, прижимаясь к стене.
- Гляди ты, какая цаца! - удивляется старик и щипает Катю в попку, его цепкие пальцы, как гусиный клюв, продавливают всю Катину одежду. Политическая!
Старик снова щипает Катю, чтобы дождаться, пока она пискнет, но Катя не изда?т ни звука, она только сжимает зубы и уворачивается от пальцев старика. Тот плю?т на пол и смотрит на не?, прижатую к стене, а потом ид?т наливать себе горячую воду, потому что без горячей воды у старика, как у лягушки, не ид?т уже от осеннего холода кровь в теле. Прошкин возвращается с русой, стриженой женщиной лет сорока, одетой в военное платье из гражданской материи, женщина бер?т своей сильной рукой Катю за плечо, разворачивает е? к себе лицом, и осматривает.
- Меня зовут Ольга Матвеевна, - говорит женщина Кате. - Любое мо? слово для тебя - приказ. Ясно?
- Ясно, - отвечает Катя.
- Личные вещи есть?
- Нет у не? личных вещей, - замечает Прошкин. - Детдомовская она.
- Очень хорошо. Вы свободны, товарищ Прошкин. Привет товарищам из НКВД. А ты следуй за мной.
Катя следует. Они выходят во двор, покрытый простой песочной грязью. Посреди территории интерната стоит кирпичное здание высотой в два этажа, но этаж в н?м, как потом узна?т Катя, всего один, первый, а окна находятся на высоте второго. Возле здания стоят длинные одноэтажные постройки без всяких окон, их четыре, рядом с первой торчит из грязи деревянный сортир.