- Здравствуй, зайчик, я тебе кашки принесла, - говорит Ольга Матвеевна. Она входит, прижимая рукой к груди закутанный тряпкой горшок, и затворяет за собой дверь на ключ. - Кашка манная, с вареньем. Тебе лучше?
Катя кивает, покорно соглашаясь с продолжением кошмара.
- Не тошнит? Ты вчера в обморок упала, и я подумала... Для тебя это вс? очень страшно и тяжело, ты ведь ещ? маленькая, и... прости меня, ты слышишь? Пусть я даже Иисус Христос, меня тоже надо простить. Это он прощения не просил, потому что душа у него была слишком гордая. Так ты меня простишь?
Катя снова кивает. Она готова сделать вс?, только бы не лили кипяток на пальцы.
- Зайчик мой милый, - радуется Ольга Матвеевна. - Вот, садись, поешь, вот тут и ложка есть, ты же голодная.
Она присаживается на кровать рядом с Катей, ставит ей горшок с кашей на колени, разворачивает тряпку и гладит Катю ладонью по волосам.
- Знаешь, как я по тебе соскучилась, котик.
- А в сарай сегодня не надо идти?
- А ты хочешь? - оживл?нно спрашивает Ольга Матвеевна.
Катя мотает головой.
- Ну так и не надо. Отдохни, милая, а то ты заболеешь совсем. Никуда они не денутся, дурочки, бежать-то им некуда, стенка кругом. И название себе придумали - "Ч?рная зоря". Смех один. Ты, наверное, тоже состояла?
Катя чуть не давится от страха кашей.
- Нет, Ольга Матвеевна, честное слово. Я ничего не знала.
- Да ты не бойся, солнышко, даже если и да, ты не бойся, тебе это не страшно, я же тебя знаю, ты хорошая девочка. Кушай, кушай. Ты милая, хорошая девочка. Если бы ещ? у всяких вредных и заразных Зинок не лизала...
- Я больше не буду, - со слезами раскаяния на глазах говорит Катя.
- Да-да, я знаю, милая, я верю тебе. Ты у нас вырастешь, в комсомол вступишь, будешь красивенькой такой, ?баной комсомолочкой, - Ольга Матвеевна сме?тся. - Скажи, хочешь быть ?баной комсомолочкой?
- Хочу.
- Вот молодец. Кушай. Сегодня так холодно на улице. Но подружки твои не м?рзнут. Ты поняла, какие подружки? Они тут, в доме, лежат, под полом. Я только что ходила к ним, просто так, чтобы посмотреть. Ничего особенного. Пахнут только плохо. Они там лежат в сол?ной воде. Варенье вкусное? Я сама делала. Черничное. Тут в лесу знаешь сколько черники? Всю не собер?шь.
- Я думала... Я думала вы их уже... в песок зароете.
- Ну нет, кошечка, какой песок, ты что, в девочках столько всего хорошего! Они же там протухнут, под песком. А так мы их съедим потихоньку. На Новый Год, например.
Катя клад?т ложку в пустой горшок. В животе у не? теперь тепло и сытно, снова хочется спать. Ольга Матвеевна бер?т горшок и ставит его на пол.
- Что надо сказать?
- Спасибо.
- Умница. А что надо сделать?
Подумав, Катя вытирает рукой рот и целует Ольгу Матвеевну в щ?ку.
- Умница. А помнишь, ты ветчину на день революции ела? Эту ветчину когда-то Ирочкой звали, - Ольга Матвеевна заливается смехом. - А ты не знала? А ведь вкусно было? - она хватает Катю за плечи, лицо е? вдруг становится серь?зным. - Молитву помнишь? Бога помнишь? Снимай с себя вс?.
Сойдя с крыльца, Катя начинает плакать от боли. Там, в изоляторе, она старалась сдержаться изо всех сил, чтобы Ольга Матвеевна совсем не озверела от е? сл?з. А теперь, на дворе, не может больше терпеть и ноет, медленно бредя к колонке, у не? сильно болит прокушенная Ольгой Матвеевной нижняя губа.
- Скотина... - тихо ноет Катя, пробуя опухшую губу пальцами и языком. Скотина вонючая... Тебя бы так... Тебя бы так, сволочь...
Из губы вс? ещ? сочится кровь, Катя чувствует е? солоноватый вкус.
- Дрянь... Падло... - всхлипывает она, набирая пригоршню воды и прижимая е? к воспал?нному рту. - Сдохла бы ты, падло...
Наспех натянутая одежда плохо сидит на Кате, и она вс? время по?живается, остуживая рот холодной водой. Руки е? вс? ещ? немного дрожат, вспоминая тот тупой ужас во власти взбесившейся Ольги Матвеевны, которая каждую секунду может начать тебя бить, душить, кусать, стискивать нос, больно щипать щ?ки, уши, соски. Чем меньше саднит губа, тем больше Катя ощущает боль во вс?м остальном теле, измученном, порытом свежими царапинами и синяками. Она прерывисто всхлипывает, судорожные рыдания мешают ей ругаться дальше, и Катя просто тихо воет, закрыв одной рукой глаза, чтобы ничего больше не видеть на этом проклятом свете. Если бы на самом деле был этот вонючий Бог, думает Катя, может он забрал бы меня отсюда, но никакого Бога нет, есть только мохнатый ревущий слон, вырастающий от ужаса смерти, чтобы высосать своими хоботами всю твою кровь, чтобы ты умерла, ему нужна только своя смерть, ему безразлично, чего ты хочешь, о ч?м думаешь, ему нужно, чтобы тебя не было, раз он так решил. И никуда он не может тебя забрать, потому что сам жив?т здесь, и кроме той гадости, которая вокруг, нет на свете больше ничего, лишь пустота и жестокость, жестокость и пустота.
Слон сожрал уже Зину, и других тоже, убил и сожрал, как это отвратительно, гадко, мерзко, как может быть такая жизнь, где просто могут взять и сосать из тебя кровь, а тебе так плохо, так больно, а им вс? равно, всем вс? равно, потому что это твоя боль, от не? никому больше не больно, а наоборот бывает радостно, вот Надежда Васильевна например, у не? аж слюни капали, е? трясло, будто слон делал ей то, что нельзя, очень было похоже, а какой ужас был только что с Ольгой Матвеевной, как она вцепилась Кате зубами в рот, она же хочет меня сожрать, живой, она меня сожр?т, как резко меняется у не? лицо, вот она сме?тся, целует, нежно лижет и вдруг становится такой злой, проклятой, зубы выходят из-под губ, как у собаки, словно она видит вместо Кати перед собой что-то очень противное и страшное.
- Скотина, - шепчет Катя, с новой силой начиная плакать. - Скотина проклятая, - она плачет и вспоминает подвал, дышащие паром струи кипятка и режущие уши крики девочек, сжавшееся, пыльное тело убиваемой сапогами Лиды на полу подвала, м?ртвую дырку Зининого рта, словно этот рот и кричит, так нечеловечески, истошно, от боли, которая проходит насквозь и не да?т чувствовать больше ничего.
И тогда Катя решает отдаться отвратительному слону, потому как рассуждает, что слон лучше Ольги Матвеевны, которая душит Катю не до конца, чтобы потом душить снова и заставить есть котлеты из человеческого мяса, а слон раздавит е? один только раз своими бетонными ногами, один только раз, и тогда никто не сможет уже е? больше мучить. Вздрагивая от сл?з, Катя оглядывается вокруг, протирая глаза и придумывая какой-нибудь способ, как себя убить. Лучше всего было бы повеситься, как Никанор Филиппович, задушиться ж?сткой тес?мкой, Катя с отвращением вспоминает посиневший язык удавившегося старика, его закатившиеся глаза и худые прыгучие ноги, как у дохлой собаки, и решает, что заткн?т чем-нибудь рот, чтобы е? язык не вылез наружу. Поразмыслив немного, Катя вдруг изобретает себе виселицу, и душа е? впервые за столько дней наполняется волнующим и л?гким холодом радости. Вс? ещ? всхлипывая, она ид?т к сараю и вытаскивает оттуда пустое ведро, при помощи которого мыла полы. С ведром Катя направляется к столовой, где под плакатом "Береги хлеб - золото народа" она давно приметила торчащий из стены ржавый штырь, помогающий плакату не упасть. Катя ставит ведро дном вверх прямо под штыр?м, садится на него и, всхлипывая, снимает сапоги, потом носки, потом колготки. План Кати очень прост, и главная роль в н?м отводится именно колготкам, поэтому она растягивает их руками, проверяя на прочность, в то время как е? голые ноги уже начинает поедать нетерпеливый ноябрьский холод.