Есть ли смысл говорить: «Г-да присяжные! По старинному изречению...», когда противник отвечает на это здравыми логическими доводами. А если спор идет в области предположений, кто станет тратить сильные, неотразимые слова здравого смысла в ответ на подобное пустословие? «Старинное изречение» может вызвать смех, а решит дело новое слово или новая мысль.
Я не хочу сказать, что не следует пользоваться примерами; они составляют один из самых полезных риторических приемов. Пример есть наилучшее средство для пояснения мысли; но пример должен, по крайней мере, быть оригинальным. Это должна быть искра вашего собственного ума, а не отблеск чужого фонаря, как бы ярко он ни горел. Архиепископ Уэтли говорит: «Метафора или сравнение, вошедшие в общее употребление и уже знакомые слушателям, производят сравнительно мало впечатления на них». Пример, хотя бы самый простой, всегда бывает приятен и убедителен для них, если только он подходит к случаю и не повторяет старого.
Я уже предостерегал адвоката от слишком свободного выражения чувства. Едва ли нужно говорить, что прямое обращение к страстям присяжных в возражении неуместно и несправедливо. Они призваны решать дело не под влиянием страстей или чувства, и попытки к воздействию на них в этом направлении могут привести их к неверному решению. Вы имеете право искать сочувствия присяжных, но это следует делать фактами, а не продажной чувствительностью; только воздействие фактами на чувства есть законный прием адвокатского искусства и законное пользование властью красноречия; искусство заключается в том, чтобы представить факты в таком виде, чтобы они сделали то, что вам делать воспрещается. Но было бы слишком смело с моей стороны рассуждать об этих высших талантах оратора, которым нельзя научить и которых нельзя приобрести. Я хочу только сказать, что всякая попытка оказать влияние на присяжных поверенных обращением к их чувствам неизбежно вызывает их неудовольствие. В лучшем случае этот неловкий, грубый прием ничем не лучше прямого запугивания; если вы не умеете затронуть их чувства иначе как бурным натиском на них, лучше держитесь фактов и приберегите свой пафос для вашего клиента.
Столь же бесплодны будут и ваши усилия склонить в свою сторону судью, если вы будете открыто стремиться вызвать в нем предубеждение. Это своего рода риторический разбор, и всякий, кто может обойтись без такого насилия, должен старательно избегать его. Это прием не только безнравственный, но и логически неправильный. Если обстоятельства дела сами по себе вызывают сочувствие присяжных к вашему доверителю, вам нет нужды греметь в трубы, чтобы заявлять об этом во всеуслышание; если нет, жалкие уловки затронуть это сочувствие останутся втуне: мало того, они могут вызвать в судье раздражение против вас, а иногда и настроить его против вашего доверителя; вы можете быть уверены, что, проникнутый желанием быть справедливым по отношению к обеим сторонам, он всячески будет препятствовать вам выиграть дело каким-либо несправедливым преимуществом; если затем вы проиграете верное дело вследствие его стараний помешать вам выиграть его недостойным приемом, в этом будете виноваты вы, а не он.
Возражение должно охватить все дело и вместе с тем быть сжатым, спокойным и смелым. В его умеренности будет его сила. Страстные выражения — признак слабости, громкий голос — шум, оглушающий ухо, вместо того чтобы содействовать пониманию. Если вся речь произносится в повышенном тоне, говорящий не может модулировать голоса, а модуляция есть музыка красноречия.
Лорд Брум сказал про Эрскина: «Присяжные признавались, что не могли оторвать глаз от его лица, ибо один взгляд его, чаруя, приковывал их к себе. А голос его, обладая необычайной нежностью, ясностью и гибкостью, вместе с тем чудесно отражал минуты внутреннего напряжения».
«Его внешнее обращение,— говорит Эспинас,— было всегда пристойно, естественно, непринужденно... Звук речи, хотя несколько резкий, отличался полнотой, без малейшего шотландского акцента, и был приспособлен ко всякой обстановке,— почти математически рассчитан по условиям минуты».
Говоря о внешности, я могу сказать, что все указания так называемых учителей красноречия о жестикуляции есть пустые слова. Кто хорошо говорит, у того естественные и подходящие жесты являются сами собой; кто говорит плохо, у того их вовсе нет. Изящной жестикуляции научиться нельзя, так же, как нельзя научиться быть красивым.
«Все, что преувеличивается, теряет в силе»,— сказал нынешний генерал-солиситор в разговоре с клиентом; вот правило, которое полезно помнить как во вступительной речи, так и при возражении. Вы можете «перестараться» с вашими фактами, как и с фактами вашего противника; в суде всегда, когда можно, бывает выгодно выставить напоказ свою умеренность. Сдержанность голоса нравится не меньше, чем сдержанность в выражениях. Мне приходилось наблюдать адвокатов, которые кричали так, как будто присяжные были злосчастные люди, выброшенные на скалу в океане после кораблекрушения, а оратор — человек, силящийся с берега перекричать рев бури для их спасения; я хотел бы проникнуть в сердца погибавших, чтобы узнать, что испытывали они, внимая громам бога бури.
Два слова о том, что называется заключение. Оно не должно трещать, как шумиха, ни разлетаться звездами в небе, как ракета. Оно должно быть разумным и приятным заключением сказанного — привлекательно, внушительно, по возможности безупречно по слогу. Надо, чтобы оно оставило приятное впечатление в умах присяжных. Оно должно быть хорошо построено, уместно и коротко. Назначение вступления, вступление, состоит в том, чтобы завладеть вниманием присяжных; заключение должно оставить у них сознание, что их внимание не пропало даром. В одной из последующих глав читатели найдут один или два примера искусно составленных заключений речи, взятых мной у наших лучших ораторов как образцы сжатости, краткости и красоты.
Мне кажется уместным привести в заключение этой главы необычайные мысли, высказанные лордом Брумом в одном знаменитом процессе (Гаррис разумеет процесс королевы Каролины), которые, как я думаю, ввели в заблуждение не одного неопытного адвоката и будут иметь такое же влияние еще на многих других, к вящей опасности для их злосчастных клиентов и для их собственных дальнейших успехов. Люди молодые бывают слишком склонны принимать на веру слова человека с громким именем, особенно если он к тому же является авторитетом в области их деятельности. Великие люди часто изрекают неважные слова, которых никто бы не заметил в устах обыкновенного человека, и нет ничего менее разумного, как принимать без собственной проверки хотя бы слова мудреца. Бедняк, конечно, не станет взвешивать монету, брошенную ему богачом, но если она покажется подозрительной по виду, он все-таки ударит ее об стол, если только он человек осторожный, не то его доброе имя может пострадать, когда он передаст ее другому за настоящую. Из того, что великий человек или мудрец сказал то или иное, еще вовсе не следует, что мы должны беспрекословно подчиняться его суждению и слепо повторять его; и, я думаю, что честный человек, по зрелом обсуждении, не может согласиться с приведенными ниже словами лорда Брума, который, при всех своих выдающихся достоинствах, несомненно поддавался увлечениям.
«Есть многие люди, которым необходимо напоминать, что адвокат — во имя священной связи, соединяющей его с клиентом,— при исполнении своих обязанностей знает только одного человека в целом мире — этого клиента, и никого другого. Служить этому клиенту всеми целесообразными средствами, охранять его, не стесняясь возможными последствиями для всякого другого (в том числе и лица, уже пострадавшего), а также и для самого себя,— есть его высший, несомненнейший долг. Он не может отступать перед тревогой, страданиями, мучениями, гибелью, которые может принести другим. Нет; отделяя даже долг перед родиной от своего адвокатского долга, он обязан идти вперед, пренебрегая возможными последствиями своих действий, если, на его несчастье, судьба поставит интересы его клиента в противоречие с благом его отечества».