— Не в ту степь поди? Эти… рихмы поди не те?..
— Да рифмы-то сносные… Вот только печально, что такие частушки сочиняются, — я положил руку на плечо старика. — Не обижайся, дядя Петя, просто от политики меня уже тошнит.
— А где ты тут эту… политику углядел? Это жись! От нее тоже тошно быват. Вот как сейчас живем — блевать не переставая…
— При коммунистах, скажешь, лучше было?
— А то нет? Срама такого не было, изгалятельства над рабочим человеком…
— Ничего себе! — вдруг почуял я, что волна злости поднимается во мне. — Вот вернутся коммунисты и кулаком тебя объявят: у тебя ведь трактор теперь. По-доброму отдашь, с радостью, или как?..
В глазах старика тоже вдруг злость сверкнула.
— Только и осталось — меня, старика, обирать!..
— А молодого соседа, значит, можно?
— Такого, как хорек-участковый, — нужно даже!
— Да такие-то как раз по дворам пойдут — «кулаков» на чистую воду выводить! Уж тогда он тебе, дядя Петя, погон свой попомнит!..
Злость во мне улеглась почти, в насмешливость выродилась, ну а хозяин сильно был за живое задет.
— И чо скалишься-то? Я тебе про Фому, ты мне про Ерему!.. Порядку в стране никакого, бардак, воровская власть!.. Раньше хоть порядок был…
— Так мы же сами к власти допустили таких вот, как сосед твой, и куда похуже!..
Еще злей стали глаза дяди Пети. Я уж думал — разразится сейчас: я, мол, не допускал, это вы, молодые… Но мудрей меня старик оказался — рукой махнул:
— Дорвались они до власти, а мы ушами прохлопали. Только ведь мы с тобой, Костя, договорились: сёдни сволочей не поминать… — балалайку отложил в угол дивана. — Неси-ка лучше стаканы да ковшик — выпьем за то, чтоб жись наладилась!
Пока я ходил на кухню, он к дивану табурет придвинул — вместо стола. Стакан наполненный поднимая, уточнил старик:
— А чтоб жись потекла ладно, всем нам и мозги и жилы поднатужить надо — даже мне, старику, о тебе чо уж говорить!..
Когда выпили, спросил он вдруг:
— Сам-то чо теперь пишешь?
— Роман, — ответил я с непроизвольной гордостью, потом лишь вздохнул. — Увяз в нем, похоже…
— Ух, ты! Роман!.. Как «Тихий Дон», ли чо ли?
— Куда уж мне!.. Совсем другое и не так…
— А про чо у тебя в этим… в романе? — интерес старика явно был искренним.
— Про меня. Ну, еще про Лота библейского, про Овидия…
— Не знаю таких… Толковые мужики?
— Толковые, не всегда путевые только…
— Ага, как мы с тобой!
— Я вот в романе пишу даже, что был ими, их жизнями жил…
— Погоди, чо-то я не понял… Надо градусу добавить. Будешь? — а сам уж и наливать стал.
Я выпил, тоста не дожидаясь, сам ничего не произнеся. Чуть погодя озадачил старика вопросом:
— А тебе вот, дядя Петя, ни разу не казалось, что ты уже когда-то жил? До этой жизни, нынешней?..
Хорошо, что он бражку успел проглотить, а то бы, не ровен час, подавился. Уставился на меня ошалело.
— Да я ж в этим… в дурдоме не лежал!.. Кой-когда наоборот кажется: и не жил еще вовсе… А тебе на хрена понадобилось — за других-то?
— А так вышло, — пьяненько заоправдывался я, смутно осознавая, что, похоже, перебрал. — Давным-давно они жили, Лот и Овидий, я их, собственно говоря, не выбирал. Ну, ясно, что дело темное — понять тяжело. Это рейн… Тьфу ты, черт!.. Ре-ин-карнация… — с трудом выговорил я уже вовсе не чуждое для меня слово. — Переселение душ, по-нашему… Понятно?
Глаза дяди Пети не просветлились пониманием, но признавать он это не захотел.
— Давай дописывай — почитаю, разберу поди, какая там карнация… Когда выйдет-то?
— Не знаю. Боюсь — не доживу.
— Подь ты в пим дырявый! Не зли меня, понял? Романы-то люди куды больше стихов читают. Чо не печатать?
Тут уж я чуть было не рассердился на дядю Петю, хотя неведение его вполне объяснимо. Откуда ему знать, что для писателей сейчас безнадега полная: ни в какое издательство без денег не сунешься, а как же деньги поиметь, не издаваясь? Замкнутый круг!.. Мне вот даже на бумаге приходится экономить: для черновика романа использую рукописи неведомого мне графомана, много лет пролежавшие невостребованными в писательской организации. Ну а ленту печатной машинки, тоже ради экономии, до дыр выбиваю… Даже стыдно об этом старику рассказывать!.. А он спрашивает: чо не печатать, в смысле — не издавать?
Так я завелся, что подумал даже с горечью: «Может, через сколько-то лет какой-нибудь сочинитель будет в целях экономии печатать свой черновик на оборотах моего романа, так и оставшегося в рукописи, тоже твердо считая его графоманским…»