«Никакой ты вовсе не Са Ра, — думал я про фараона. — Хоть и понаставлены твои изваяния во всех храмах, хоть при жизни еще строится твоя пирамида, хоть и встречают тебя, как бога, толпы египтян, когда ты появляешься перед ними в полосатом сине-красном царском платке, с золотым амулетом на шее, который в виде ладьи под парусами, — никакой ты не Са Ра!..»
Этими думами-заклинаниями отгонял я неосознанную тревогу, но это не помогло: во время одного из появлений народу своему Сенусерт углядел-таки в толпе Сару и пришел в восторг от ее красоты.
Вскоре фараон объявил, что хочет сделать женой своей сестру иноземца Аврама.
Для меня будто солнце погасло, когда узнал, что Сару увели во дворец.
Как бог Ра, завершая путешествие по «небесному Нилу» на лодке Манджет, пересаживается в лодку Месектет, чтобы плыть по «подземному Нилу» и сражаться с силами мрака, так и я, погрузясь во тьму, готов был сражаться со злом, потому бесило меня спокойствие Аврама, уверяющего, что Яхве не допустит якобы того, чтобы Сара стала женой Сенусерта.
— Какой тут бог поможет?! — кричал я. — Иди к фараону, упади в ноги, скажи, что ты ее муж. Иди! Или это сделаю я!..
— Вон как… — поглядел на меня дядя, будто просвечивая насквозь. — Не мешай суетой своей деянию Господа.
Я не верил, не мог и не хотел верить дяде, уже получившему за Сару от Сенусерта и рабов, и рабынь, и скота всякого немало. Но вскоре фараон перестал показываться горожанам, и из дворца просочился слушок, что все кости Сенусерта перекорежила неведомая хворь, даже в дворцовом саду слышны будто бы его стенания.
А потом пришли из дворца посыльные. За Аврамом. Тот чуть со страха не помер. Но все обошлось.
Сенусерт, по рассказам дяди, только попрекнул его сквозь стоны: «Зачем же не сказал ты мне, что она жена твоя?.. Теперь бери ее и уходи с земли моей. Голос мне был, что тогда только покинет меня злой недуг».
И оставил фараон за Аврамом всех рабов и рабынь подаренных, всех коров, овец, лошадей, ослов и верблюдов. Да еще серебра и золота отмерил щедро. С большой прибылью, благодаря своего Бога, уходил Аврам из Египта.
Я тоже уходил с прибылью: родилась младшенькая, Иска.
Почему не остался в Египте? Сам не знаю…
Нет, знаю все же: тогда еще не мог жить без того, чтобы хотя бы изредка, хотя бы издали полюбоваться красой Сары, которая стала после возвращения из дворца Сенусерта еще желаннее, еще недоступнее для меня.
Перейдя со всеми тяготами пустыню, вернулись мы в землю Ханаанскую, ставшую вновь цветущим и богатым краем. Здесь, между Вефилем и Гаем, где когда-то, еще в первый свой приход, Аврам сделал жертвенник в честь Господа, обещавшего ему эту землю, раскинули мы свои шатры.
Трудно было поверить, что не так давно люди умирали здесь от голода — теперь тут всего было вдоволь. И наши богатства умножились — тучней и многочисленней стали стада.
Жить бы да радоваться, но такая тоска крысой выедала меня изнутри, что лишился я благозвучного голоса своего, осип. Думал — на время ан нет! Вот и не пел никогда уже больше.
Грубо и весело пели пастухи моих стад. А я не пел.
Со слезой в голосе поскуливала жена моя Элда, усыпляя младшенькую. А я не пел.
Нежно и еле слышно, прозрачным голосом, без слов напевала Сара, собирая в букет на склоне холма неведомые мне белые весенние цветы. А я не пел.
Затаив дыхание, обезумев от съедающей меня тоски, я подкрадывался к Саре, прячась за кустами. Потом выскочил, схватил ее за руки и, захлебываясь, говорил, говорил, словно лихорадочно затыкал словами пустоты, образованные грызущей меня тоской.
Я говорил, что искал ровню ей, Саре, но не нашел и найти никогда не смогу, что во всех женщинах своих видел я только ее, что годы делают Сару только еще прекрасней, что Аврам уже стар и семя его бесплодно, что со мной, а не с ним она познает все радости любви и материнства, что…
Вырвав руки свои, Сара бросила на траву изломанные белые цветы, похожие на уменьшенные и чуть изогнутые воронки для слива молока, закрыла уши ладонями. Ее прекрасное лицо стало под цвет тех весенних цветов.
— Ты не знаешь, что такое любовь! — крикнула она мне. — Ты не можешь любить!.. — и бросилась бежать по склону холма.
Я упал вниз лицом. На белые цветы, брошенные ею. Стонал, скрежетал зубами, проклинал самыми черными словами себя, всех богов — и халдейских, и египетских, и того, единственного, в которого верует мой полоумный дядя…