«Из земли, из крови…» Красиво выражаться и я умею. Много нас, умеющих красиво рассуждать. Схлестнулся бы я сейчас с тобой, а толку? Ведь по большому счету ты прав: все это схема, схема. Бездарная придумка!
Я пью чай, мне тошно, но улыбаюсь через силу. Гляжу на розовую пупырку Афониного пупа. Такой пупок у детей обычно, на выкате. А Афоня и есть пятидесятилетний ребенок, капризное чадо с седой щетиной на крупной бритой голове. Гляжу на этот пуп, и видится он мне розовой кнопкой — вот и хочется с силой вдавить ее. Кажется, тогда «программа» Афони переключится.
Толстяку-режиссеру показалось, видать, что я, того и гляди, плесну горячим чаем в его пузо. В глазах обозначилась тревога, подсиропить решил:
— А вот «Ванюша» у тебя отличная вещь! Этот спектакль, гадом буду, нас с тобой переживет. Славно мы поработали!
Это «мы» он, впрочем, произносит так, что следует понимать: без меня, дескать, без режиссера даровитого, спектакля по твоей пьеске и не было бы вовсе.
И попробуй разозлись на этого Пантагрюэля, хотя он практически в лоб объясняет мне, что я посредственность! Горько это, но — справедливо. Так что лучше не возмущаться и не заноситься, а прислушаться к чьим-то умным словам да тем и утешить душу: даже посредственность может написать одну хорошую книгу — о своей жизни.
С чего только начать?
Так ведь начал уже — выхватил наугад из недавнего. Отсюда и побреду, благословясь…
Подбил меня писать пьесу предшественник Афони Сергей Доводкин, реликтовый интеллигент, с которым к той поре конфликтовала почти вся труппа юношеского театра под идейным предводительством тщетно молодящейся завлитши, воронено-патлатой и пламенной иудейки с чисто русской фамилией. Конфликт был отнюдь не на национальной почве, просто труппа дружно решила, что главный режиссер — посредственность (грех не столь уж великий) и не любит актеров (совсем уж непростительный грех). Труппа, науськанная завлитшей, звала и ждала в главрежи Афоню, подвизавшегося тогда в народном театре Дома ученых после скандального ухода из театра драмы. (Верней, его тогда, как говорится, «ушли» — кого-то из видных актеров он по пьянке мордой в стол макнул.)
На счету у Афони было уже несколько громких постановок. А своего главного режиссера, милейшего Сергея Доводкина, труппа звала чуть ли не в глаза Серей, на серость его намекая; и он тоже, может быть, страстно жаждал шмякнуть кого-нибудь мордой в стол, но интеллигентность не позволяла. Потому и сделал ставку на меня:
— Напиши, Костя, для нас добрую поэтическую сказку. Я поставлю, будет успех, страсти улягутся…
Ну а я-то в то время еще считал себя если не исключительным поэтом, то исключительно поэтом, без подмесов. Заниматься драматургией у меня и мысли не возникало. Но слишком уж убедительны были горькие глаза Доводкина. Вот и написал «Ванюшу» — «сказку для детей от восьми до восьмидесяти». (Опять кого-то цитирую.) Однако стихам в этой сказке не очень-то изменял — пожалуй, и впрямь поэтической получилась сказка: веселая, волшебства и страхов много, и любовь, любовь, любовь…
Сергей прочитал — обрадовался, на худсовет меня приволок:
— Вот вам новый автор! Наш, местный!
Господи, это словно клеймо: «местный». Три книжки в Москве, куча журнальных публикаций там же, зарубежные даже есть, а все — «местный». Козел мне представляется с золотыми глупыми глазами: «Ме… ме… местный!..»
А Доводкин произнес это слово с искренней радостью, с гордостью даже — меня аж передернуло. И воронено-патлатую завлитшу от звучания этого слова изрядно покривило, хотя амброй благоуханной вызревало в ней предвкушение моего провала. Для нее я был «агентом Доводкина», «Сериным человеком», пьесу мою она уже успела не только прочитать, но и настроиться категорически против нее, даже зарядить этим настроем большинство труппы.
Со многими ребятами из этого театра я и раньше был знаком, кое с кем доводилось даже выпивать, но с пьесой своей я пришел к ним «Сериным человеком», и они почти не слушали мою читку, шушукались и хихикали, а потом отмолчались почти дружно. Зато завлитша «мнение общее» выразила: скука смертная!
Из театра я выскочил как ошпаренный.
Через неделю вылетел из него и Сережа Доводкин, в другой город подался радости творчества искать.
А в юношеский театр поступью триумфатора вошел Афоня.
Вот сейчас подумалось мне, что он жутко похож на Нерона. (А может, в прошлой жизни он Нероном и был?) Однако ни в коей мере не хочу опорочить Афоню этим сравнением: не вольны мы выбирать, кем быть, а тем паче — кем были…