— Какое обстоятельство? — спрашивает Муравьев.
— Какое обстоятельство? — спрашивает и Борис.
Учитель молчит, смотрит на них весело, наслаждаясь откровенно их нетерпением. У Бориса, он чувствует это, от нетерпения и любопытства зачесались ладони.
— Видите ли, если все рассказывать, надо долго рассказывать, — говорит учитель очень знакомую фразу, которую иногда говорит Муравьев, Борис слышал это высказывание не раз. Но от Муравьева! Откуда это может знать старый учитель? А учитель, переждав еще немного, добавляет: — А так нечего и рассказывать.
Борис вытаращил глаза:
— Как вы сказали? Если рассказывать, надо долго рассказывать. Да? Так вы сказали? А так нечего и рассказывать? Слышишь, Муравьев?
Муравьев отвечает еле слышно, от волнения, от впечатлений сегодняшнего дня он растерялся.
— Слышу. Если рассказывать, надо долго рассказывать. Да, это очень интересно...
— Итак, на сегодня разговор закончим, — говорит учитель.
Они поднимаются. В комнату влетает Сильва с тапкой в зубах. Она треплет тапку, успевает облизать руки Борису, брюки Муравьева немного пожевать и снова умчаться под стол.
— Сильва, будь добра, пойди на место, — вежливо и твердо произносит учитель.
И вдруг Борис замечает одну вещь, от которой его сразу бросает в жар, потом в озноб и снова в жар. На шкафу, под самым потолком, стоит большой, величиной с самый крупный арбуз, глобус. Он на черной лакированной ножке. Борису кажется, что глобус медленно и плавно вращается, плывут перед глазами Индийский океан, Африка, Австралия.
— Глобус! — произносит Борис.
И Муравьев тоже говорит:
— Глобус.
А учитель в этот момент говорит самую непонятную фразу из всех сказанных за этот невероятный день. Он говорит:
— Ну, это кому глобус, а кому Михаил Андреевич. Будем знакомы, мои дорогие.
Потом они прощаются и уходят. Радостный лай Сильвы провожает их из-за захлопнутой двери.
— «Кому глобус, а кому Михаил Андреевич», — тупо повторяет Муравьев. — «Кому глобус, а кому Михаил Андреевич». Подожди, Борис, Борис, подожди. Что-то начинает проясняться.
— Да, он сказал: «Кому глобус, а кому Михаил Андреевич». Ты что-нибудь понял, да, Муравьев?
— Погоди, погоди. А какие слова были сказаны тогда под окном? Помнишь, ты стоял и ел печенье и слышал.
— Сейчас я вспомню! — Борис минуту шевелит губами, повторяет что-то про себя, потом произносит:
— «Главное — чтобы никто не узнал о глобусе. Но я верю, ты умеешь хранить тайну».
— «Чтобы никто не узнал о глобусе». А мы узнали — вот он, глобус, стоит на шкафу. Так? Муравьев все равно узнает. Все до конца. Только мне интересно, и даже очень, кто был там под окном. Голос-то был какой — мужской? Женский? Детский?
— Сиплый. Я потому и не понял. А теперь-то ты разберешься, правда, Муравьев?
На лестнице послышались шаги, сверху спускалась Анюта.
— Анюта! — обрадовался Борис. — Здравствуй, Анюта.
— Меня мама заставила тепло одеться, а от этого руки не поворачиваются.
Анюта снимает шапку, толстый шарф, куртку и запихивает все это по очереди за батарею. А сама остается в свитере и брюках.
— На теннис иду. А вы опять кого-нибудь ищете?
— Беги на свой теннис, опоздаешь, — сказал Муравьев.
— Уже почти нашли, — ответил Анюте Борис.
— А ну вас, какие-то вы очень секретные. Ничего не поймешь у вас.
Она побежала по лестнице вниз быстро-быстро. Снизу раздался ее голос:
— Ищут, ищут, не найдут — носом в лужу попадут.
Дверь подъезда хлопнула.
— Какая вредная девчонка! — сказал Муравьев.
— Она не вредная, она веселая, — ответил Борис.
— Пошли, Борис, по домам. Я должен как следует все обдумать. И давай пока никому ничего не скажем. Договорились?
* * *
Юра держит письмо. Он очень долго держит его в руке и молчит. В палате очень тихо.
Как только он взял в руки конверт, он сразу понял, что письмо не от Лили. Холодная тоска навалилась на него еще до того, как он прочел фиолетовые строчки. Обычный листок из блокнота с мелкими зубчиками по краям. А в нем судьба.
«Здравствуйте, Юра! Вы меня не знаете, но я решила вам написать, потому что в кармане Лилиной гимнастерки был ваш адрес. Значит, она хотела, чтобы вы знали о ней. Лиля погибла в самом начале войны, в июле сорок первого года. Ее забросили в тыл к немцам вместе с десантниками. Мы, ее родные, долго не знали о ее гибели. Тяжело писать, и потому кончаю письмо. Двоюродная сестра Клава».