О мама! Вновь твое лицо
Смеется нежно мне.
И орден твой
Зовет меня,
Зовет меня к борьбе.
Он на минуту остановился, взволнованно, радостно, и потом закончил громко и уверенно:
Как ты,
Работать буду, не сдаваясь,
И быть отличником везде –
В ученье, в школе и в труде
Тебе я, мама, обещаю.
Твое лицо передо мной
Веселой, светлой, золотою
Опять улыбкою горит.
Как не гордиться мне тобою
И как тебя мне не любить?
И снова моря шум согласный
В соленых водах сеть твоя...
К труду и к радости меня
Зовет твой орден, орден красный!
Раскрасневшийся и взволнованный Сашко передал матери стихи. Грянули рукоплескания. Хлопали так, что даже в окнах задрожали стекла, все видели, как по щеке матери покатилась блестящая, прозрачная слеза.
- Сашуня... И ты, Ивасику... Спасибо вам, мои дети, за такие хорошие подарки, - проговорила она и платком смахнула, слезу.
Мать сидела за столом – на груди у нее блестел орден, - рядом с матерью сидел дед Савелий. Он уже выпил вина, ему было весело и радостно. И день тоже был такой веселый и радостный!
- А ну, затяните, - просил дед музыкантов, - затяните песню, да такую затяните, чтобы как этот день была.
Гости хвалили и Сашка и Ивасика. Тетка Секлетея спорила с дедом Гурием, на кого именно похож мальчуган.
- И не спорьте! - уверяла тетка. - На мать он похож. Как две капли воды!
- И не на мать, а на отца! - возражал дед Гурий. - И поступью и складом весь в покойника-отца.
- А? Какой заплатой? вмешивался в разговор дед Савелий. - Хватит! Забыли о заплатах. Не такое время. Без заплат теперь ходим...
Ивасик, обняв мать за шею, заглядывал ей в глаза и шептал ей что-то на ухо нежное-нежное, хорошее. И вдруг, на удивление всем, мальчик скривился и горько-горько заплакал.
- Что ты - всполошилась мать.
- Щегла... щегла... жалко... – едва выговорил сквозь слезы Ивасик.
И все засмеялись так громко, что у мальчика сразу высохли слезы. А мать сказала:
- Ивашечка, щегленка я тебе обратно подарю. И еще я тебе дарю теплую новую шапку – в Москве для тебя купила.
Кто-то дернул Сашка за рукав. Сашко оглянулся и увидел возле себя Яшу Дерезу.
- А здорово ты это написал! – зашептал Яша. – Надо в нашем журнале напечатать. И орден какой красивый! Большая это честь твоей матери такая награда... А я только что пришел. Сидел дома да все думал: как бы такой аппарат сделать, чтобы можно было его опускать с людьми в море на самое дно, километров на десять.
Яша притих.
- Пока еще ничего не придумывается, Сашко. А вырасту, непременно такой аппарат придумаю.
Сашко посмотрел в глаза товарищу. И такая была уверенность в этих глазах, что сразу поверил он в этот глубоководный будущий аппарат.
- Непременно придумаешь, Яша.
- И что может быть там, на такой глубине? - задумчиво продолжал Дереза. - Ни один человек еще не спускался глубже чем на километр. Что там может быть, на дне? Рыбы какие-нибудь незнакомые, животные необыкновенные, водоросли. И все там светится, Сашко, все живое светится. Я читал об этом книжку: Вот где интересно!
Ум у Яши непостоянный. Что ни день – новое открытие, новое изобретение. Прочтет о морской войне, о торпедах, о подводных лодках и вот уже сидит Яша и мастерит модель миноносца. Сделает миноносец - займется полетом на Луну. Сидит и думает о этом, наяву ракетопланом грезит; и мечтает, и фантазирует.
Последнее увлечение Яши – это батисфера, подводное царство. Об том он мог бы разговаривать целый вечер, но Марина Чайка начала рассказывать о своей встрече с товарищем Сталиным, и в комнате все притихли. Все слушали, притаив дыхание.
Марина кончила свой рассказ и, кончив, налила золотого вина, встала и высоко подняла полную до самых краев чарку.
- И сегодня первая чарка, - сказала она, - пусть будет за того, кто дал нам счастливую жизнь, - за нашего родного отца. За товарища Сталина!
И все встали и крикнули «ура». Крикнул «ура» и Ивасик своим звонким, детским голосом. И хоть и не дали ему вина – мал еще очень, - но не пожалел уж зато дед Савелий сладкого квасу: целую кружку налил он своему внучку!
Ивасик был совершенно счастлив. Как все хорошо вышло! И подарок понравился маме больше других (все ж, видели, как она дула в петушка), и щегленок снова вернулся назад, да еще с теплой меховой шапкой впридачу. И, вертясь во все стороны. Ивасик не уставал объяснять всем подряд, что и орден получила и у Сталина побывала не чья-нибудь чужая мать, а его собственная, Ивасикова. И что зовут его маму Марина Савельевна, да еще Чайка. Ивасик показывал на мать пальцем и важно говорил:
- Вот она сидит, моя мама. Кто не верит, пусть у людей спросит.
Но все верили! Ивасик удовлетворенно сопел – очень уж много выпил он квасу, - тихонько вздыхал о том, что не было больше места в животе, чтобы и дальше лакомиться сладкими пышками и пирожками.
Мать обратилась к Башмачному – старосте артели:
- Ну, Давид Ефимович, что у вас с ремонтом? Как сети? Я дала слово товарищу Сталину добиться еще больших уловов. Слышала я, что нет у нас наживки, нет японского невода.
Староста артели ответил, что невод уже починен, да и остальное снаряжение, в общем, уже отремонтировано.
Но тут вмешался дед Савелий.
- Плохо будет, дочка с уловом, - сказал он: - зима теплая, паламида у берегов появилась, разгонит она всю скумбрию. А? Я уже выверил это. Я знаю.
- Ничего, отец, скумбрия - от нас не убежит.
Сашко увидел, как на щеках матери вспыхнул румянец, как блеснули глаза, как задорно она обернулась к рыбакам из своей бригады.
- Ну что, хлопцы, найдем скумбрию в море?
Загудели в ответ ей веселые голоса, захлопали ладони.
- От Марины рыба не убежит! - промолвил дед Гурий. -и паламида нипочем. Вот она какая женщина. А раньше, помню, была такая примета у рыбаков: не разговаривай с бабою перед выездом в море – ничего не поймаешь.
- Вспомнил дед Гурий царя Гороха! – крикнула Одарка.
И все засмеялись. Смешным показалось им то время, о котором вспомнил дед Гурий. Смешным и страшным. Чур ему! Не вернуться ему больше никогда во веки веков!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, в которой постепенно раскрывается правдивая история всего происшедшего на школьном чердаке
Данилыч допил восьмой стакан чаю, вытер полотенцем крупные капли пота со лба и с газетою в руках лег на кровать. Длинный, бесконечно длинный зимний вечер. В окно смотрит полная луна, время от времени срывается ветер, и тогда глухо гудят в саду голые, черные деревья.
Скучно Данилычу. Прочитал всю газету, даже объявления перечел по нескольку раз, аза окном попрежнему вечер, длинный и неприветливый. Не с кем сегодня Данилычу и словом перемолвиться.
«Хоть бы Кажан пришел! - думает старик. Все же было бы веселее. Или, может, мне самому к нему завернуть.»
Кажан теперь чаще бывает на людях. Очевидно, он понял, что его отчужденность вызывает ненужное любопытство и нехорошие толки.
Кажан заходил теперь иногда к Данилычу поговорить о том о сем, чаще всего о саде, о разных породах яблок. Но сегодня Данилыч сидел один в своей комнате. От скуки его клонило ко сну, дремота понемногу овладевала им. И вдруг какой-то шум сразу прогнал эту дремоту. Данилычу показалось, что где-то совсем недалеко громко хлопнула дверь.
Данилыч вскочил. Кто сейчас может быть в школе, кроме Кажана? Поздний зимний вечер. Школа пустая. Кружки сегодня не работают, собраний тоже нет никаких. Кто же мог там стукнуть?
Данилыч вышел в коридор. Дверь в шестой класс была открыта. Было также открыто и окно на веранду. На полу и на подоконнике – грязные следы сапог.
- Вот так дела! - покачал головой Данилыч. - Такого еще и не бывало.
Новая находка приковала его внимание. На полу возле окна лежал черный складной ножик. Сторож поднял его и, разглядывая, долго вертел в руках.
- Вот так дела! - бормотал Данилыч. - Ну, про это уж непременно надо будет рассказать директору.