Не шевелясь, вытянув шею, стоял я у оконца, наблюдал и думал: «Перелистывай, тряси, обыскивай! Все вытерплю!»
Разве иногда, в пасмурную погоду, по вечерам, когда никого не было видно и слышались только шум ветра или шорох дождя, мне в моей комнате становилось тоскливо, очень нехорошо. Вспоминался наш двор за Московской заставой. Я думал о Кольке, хозяине Елке-Палке, и его мастерская уже не казалась очень плохой. Глубокие подвалы купца Золотова теперь мне представлялись светлыми и жизнь в них веселой. Вспоминались мальчишки: Мухомор, Федька Кисель, рассказывающий сказки… От этих дум становилось даже трудно дышать, подступали слезы и казалось, что я живу на свете давно-давно.
Чем больше я думал обо всем этом, тем тяжелее становилось. Я раскрывал скорее книжку Пушкина, перечитывал снова и снова стихи, рассказы, забывал думы свои, и становилось легче.
Так жил я. Все терпел и вытерпел бы, и стал бы хорошим часовым мастером, если бы…
Однажды вечером, после закрытия мастерской, я вышел из своей комнаты на лестницу с книгой в руках и сел на ступеньку. Рядом со мной примостился десятилетний сынишка дворника, Матвейка.
Когда мы с ним, уже не в первый раз, перечитали «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях», он, между прочим, спросил:
— А не боишься ты спать-то у себя в комнате?
— Что же бояться. Чай, не в лесу, — усмехнулся я.
— А Гришка боялся, — сказал Матвейка.
— Какой Гришка? — не понял я.
— До тебя в этой комнате жил Гришка. Он боялся один оставаться в комнате и все плакал да убегал на улицу. Хозяин заставлял спать в комнате. Гришка плакал, плакал, да и повесился…
До рассказа Матвейки я не боялся один оставаться и спать в комнате, а теперь стало страшно.
Матвейка ушел домой, и я пошел к себе.
В комнате было уже темно. Я зажег стоявшую на столе лампу и принялся поспешно складывать свои пожитки в фанерный сундучок.
Ключ от комнаты я положил на стол, взял в руки сундучок, взглянул на большой черный крючок, вделанный в потолок, погасил лампу, захлопнул дверь и поспешил во двор.
С сундучком на плече я потихоньку пошел домой за Московскую заставу.
Дома все было по-прежнему. Кухню освещала маленькая керосиновая лампа. Мать стояла у плиты и о чем-то разговаривала со старухой Максимовной, выглядывавшей из своего угла, из-за ситцевой занавески. В коридоре, приткнувшись плечом к косяку, с трубкой в зубах стоял тряпичник Уткин.
Увидев меня в такой поздний час с сундучком в руке, мама встревожилась.
Я поздоровался со всеми и прошел в нашу комнату. Следом вошла мама и плотно прикрыла за собой дверь.
— Что случилось? — шепотом спросила она.
— Не могу я там. Гришка до меня в этой комнате задавился, — так же тихо ответил я.
— Господи, боже мой! — испугалась мама. Она перекрестилась, перекрестила меня. — Не говори об этом никому, ради бога! — и добавила: — Ничего, и без них прокормимся.
Тогда мне казалось, что я человек несчастный, что на мою долю в жизни выпадают одни неудачи, но жаловаться и рассказывать о них не надо.
Районная биржа труда Московской заставы находилась на Лиговской улице в двухстах шагах от Триумфальных ворот. Длинное низкое строение из досок, похожее на сарай, разделенное внутри перегородками, вмещало много народу. Над каждым отделением была приколочена дощечка с надписями: «Плотники», «Маляры», «Печники», «Чернорабочие».
Безработный приходил на биржу, отыскивал нужное ему отделение с надписью, соответствующей его специальности, и становился за перегородку.
Хозяева-наниматели неторопливо прохаживались по бирже, осматривали рабочих за загородками и выбирали, кому что требовалось. Молодым, сильным за работу платили больше, старикам — меньше. Одни брали безработного помоложе, посильнее, подороже, и это считали выгодным; другие же, наоборот, старались нанять работника постарше, более слабого, а следовательно, и подешевле.
При появлении нанимателей каждый безработный старался казаться моложе, сильнее, добродушнее. Лихо сдвинув шапку на ухо или на затылок, он весело похлопывал рукавицами и кричал, чтобы обратить на себя внимание:
— Эх, поработаем, что ли!
Выбрав работника, хозяин тут же на месте договаривался с ним о заработке, о харчах и уводил счастливчика к себе.
Все безработные казались похожими друг на друга, среди них резко выделялись только маляры. Весной и летом, перепачканные мелом, с пятнами краски на одежде, они дымили дорогими папиросами и смеялись. С наступлением осени и окончанием сезонных работ эти же маляры, небритые, молча стояли, ожидая, что их наймут, и хмуро курили махорку.