Я тоже приходил на биржу в поисках счастья, но для чернорабочего я был еще мал, слабосилен, поэтому никто не обращал на меня внимания.
Однажды утром, подойдя к загородке с надписью «Плотники», я стал рассматривать пожилых людей в самодельных войлочных шляпах, в домотканых кафтанах и в лаптях. Все плотники были подпоясаны веревками. У каждого сбоку за веревку был заткнут топор.
Увидя меня, бородатый плотник закричал:
— Эй, молодец! Нанимайся-ка ко мне собак пасти, кошкам сено давать, из-под курицы навоз продавать!
Грянул дружный хохот. Я обиделся, ушел с биржи и больше туда не приходил.
Как-то вечером к нам в квартиру тихонько постучали. Мама открыла дверь и увидела старого плотника. Он стоял с мешочком за плечами, в шляпе, надвинутой на лоб, в кафтане, с небольшим блестящим топором, заправленным за веревку, которой был подпоясан.
Мама подумала, что человек изголодался без работы и ждет милостыню. Она хотела идти в комнату отрезать хлеба, но старик сдвинул со лба шляпу и показал свои большие серые глаза.
Опустив руки, мама отпрянула от двери. Это был наш бывший жилец Иван Петрович.
Убедившись, что никто из жильцов пришедшего не видит, мама быстро провела его в комнату, закрыла дверь и задернула занавеску на окне.
— Можно до завтра, до утра? — прошептал Иван Петрович, стоя у двери.
— А куда же денешься!.. — сказала мама. — Если кто спросит, скажу, приходил двоюродный брат Федор. Он и вправду приходил недавно, тоже плотничает. — И добавила радушно: — Да вы раздевайтесь! Садитесь, Иван Петрович.
Мешок, топор и веревку Иван Петрович спрятал за сундук, а кафтан и шляпу свернул и положил в углу на пол.
Мама пошла на кухню согревать самовар, а чтобы кто-нибудь из жильцов случайно не заглянул к нам в комнату, она закрыла нас на ключ.
Я заметил, как Иван Петрович вдруг стал очень сильно тревожиться, не узнал бы о его приходе к нам кто-нибудь посторонний. Он в синей рубашке, в жилетке сидел на сундуке и беспрестанно смотрел то на окно, то на дверь.
— Не бойтесь! — шепчу я. — К нам никто не приходит, и ночь скоро.
— Ну, как вы живете здесь? — спросил меня Иван Петрович, с опаской поглядывая то на окно, то на дверь.
— В ученье жил, у купца Золотова, да убежал. Бьют незнамо за что… К часовщику пришел, а там и еще хуже… — рассказывал я. — Колька страдает у Елки-Палки… Руки тонкие, как лучинки. Еремушке в полиции всю кожу со спины содрали, страшно глядеть…
А мама тем временем принесла из лавки колбасы, хлеба. Мы попили чаю и тотчас же стали готовиться ко сну. Ивана Петровича мы уложили на моем сундуке, я лег на кровать. Мама пошла на кухню, устроилась у теплой плиты и, склонившись над керосиновой лампой, принялась чинить груду старого выстиранного белья.
Утром Иван Петрович не стал пить чай, и мама положила ему в карманы кафтана сваренных горячих яичек и хлеба, намазанного маслом.
Иван Петрович оделся, подпоясался веревкой, заправил за нее топор, набросил на плечо мешок, достал из кармана деньги и протянул маме бумажку.
— Что вы, что вы, — запротестовала мама. — Нам и так до смерти с вами не рассчитаться! Вы нам долг прислали с большой прибавкой, все вещи свои подарили, от Ляпкова из ямы выбраться помогли…
— Ну, прости, пожалуйста, прости! — сказал Иван Петрович. — Все-таки в расход вас ввел: колбасу, яички для меня купили, — и крепко пожал маме руку. Потом обеими руками обхватил мою голову и поцеловал меня в лоб.
За окнами в холодной темноте раннего утра уже гудели заводы.
Мы проводили Ивана Петровича до двери, и мама, крестясь, зашептала вслед:
— Спаси их, сохрани их, господи, и помилуй!
Я тоже желал Ивану Петровичу счастливого пути, — был уверен, что в мешочке у него листовки против полиции, царя.
Жить стало совсем плохо, даже у мамы опускались руки.
— Что делать? Чем кормиться? — вздыхала она. И действительно, продукты дорожали с каждым днем.
— Уж вы, пожалуйста, сами кормитесь: ни масла, ни сахару на всей заставе нет. Продукты на фронт отправляются, — говорила мама жильцам, но они просили ее приготовить хотя бы картофельных котлет.
Женщины на улицах осмелели, стали собираться небольшими группами у магазинов и, размахивая пустыми провизионными сумками, угрожать торговцам.
На улицах появились инвалиды в измятых шинелях, безрукие и безногие, стучащие костылями. На шапках у них были кресты с надписью «За веру, царя и отечество», на груди — медали и георгиевские крестики.