„Вот оно как, — подумал я. — А что же ты делала в моей комнате?“
— Почему? — спросил я вслух.
— Да они сразу руки распускать начинают.
Я посмотрел на Черепашку повнимательнее. Нет, не такая уж она была невзрачная, и охотники руки распускать ей вполне могли встречаться.
Черепашка разгадала смысл моего взгляда с точностью до наоборот (как проявление обидного сомнения: "Да кому ты нужна?") и, покраснев, с вызовом добавила:
— А из своей комнаты я и выставить могу.
„Это называется: заходите, будем рады,“ — подумал я.
А вслух, естественно, сказал:
— Ко мне это не относится.
И сам остался доволен своим ответом. Толкуй как знаешь: то ли руки распускать не люблю, то ли выставить меня будет трудно.
Пока Черепашка обдумывала мои слова, я разглядывал своих товарищей.
Денис и Леночка уже кончили трапезничать и теперь просто сидели, глядя друг на друга. В смысле разговаривали. При этом по выражениям их лиц можно было уверенно сказать, что беседа не доставляет им радости.
Во всяком случае, рыженькая просто кипела от негодования.
— Ты еще пожалеешь об этом! — сказала она вслух.
Тряхнула зеленым гребешком, поднялась и, отпихнув ногой стул, пошла к выходу.
Белобрысый посидел, глядя ей вслед, потом перехватил мой взгляд.
— Ну, и что уставился? — надменно спросил он. — Сегодня твоя очередь мыть посуду.
Я вопросительно посмотрел на Черепашку.
— Это правда?
Сказал — и сам сообразил, что это моя очередная глупость.
Но Черепашка не засмеялась.
— Нет, неправда, — серьезно сказала она. — Это Диня так шутит.
28
После обеда я сбегал в бассейн, потом принял душ, надел спортивный костюм и отправился к Рите.
Дверь пятого номера была приоткрыта.
Черепашка сидела в кресле напротив двери и делала вид, что читает.
Строго взглянув на меня, она вставила в книгу закладочку и, закрыв, отложила в сторону. Это была „Крошка Доррит“, которую я так и не смог дочитать до конца.
На Черепашке было темно-синее платье с белым пояском и белым шарфиком: в таких нарядах ходят по гостям и по театрам, но уж никак не коротают вечера в общежитии.
Комната у нее была такая же, как и у меня, только девчачья. Главным ее украшением была раздвижная ширма с цветочками, из-за которой выглядывало изголовье никелированной кровати с аккуратной горкой подушек в кружавчиках. На стенах развешаны были цветные открытки, в книжном шкафу, за стеклом, лежали вышитые салфеточки.
— Скукота здесь, однако! — сказал я, садясь рядом с ней. — Все попрятались, как тараканы, и сидят поодиночке. Хоть бы стенгазету выпускали!
— Почему поодиночке? — возразила Рита. — Они сейчас в Сониной комнате, там у них дискуссионный клуб.
— Ну, и что они обсуждают?
— Не знаю. Соберутся и молчат. Как эти… как сектанты. Я сначала ходила, а потом перестала. Какой смысл ходить, если они от меня скрывают.
— Что скрывают?
— Откуда я знаю? Соня раньше часто ко мне приходила, а теперь говорит, что со мной опасно общаться. А я не болтливая. Просто я мысли прятать не умею. Петров бился-бился со мной — и перестал.
— Зато ты исчезать умеешь.
Рита промолчала.
— Послушай, — спросил я, — а это трудно — исчезать?
— Легче легкого.
— Исчезни, пожалуйста, — попросил я.
Она взглянула на меня — и исчезла. То есть совершенно пропала, ни облачка.
Потом появилась снова.
— Высший класс! — сказал я. — А как ты это делаешь?
— Очень просто. От меня свет перестает отражаться. Проходит насквозь.
Я подумал.
— Ну ладно, это свет. А ты? Ты-то что чувствуешь?
Она засмеялась:
— Это не объяснишь. Сначала мурашки бегут, потом в голове светло становится, и всё перед глазами бледнеет. Смотрю на свои руки — а их нет.
— А часики твои?
— Об этом обязательно надо думать. Ничего нельзя позабыть. А то останется висеть в воздухе. — Она опять засмеялась. — Сперва я всё про босоножки забывала. Смотрю на них — и сама удивляюсь: как же это здесь мои пустые босоножки стоят. Хочу нагнуться, взять их и переставить, а они, оказывается, на мне.
— М-да…
Я помолчал. Все-таки хорошая она девчонка. Жаль, что похожа на Черепашку.
Тут я спохватился, взглянул на Риту — нет, прослушивать она не умела. Лицо у нее было совершенно спокойное.
— Значит, ты здесь давно… И писем с воли не получаешь…
Рита кивнула.
— А почему? Ты детдомовская?
— Нет, — сказала она и захлопала ресницами, собираясь плакать. — Папа умер, а мама жива. Только пьет очень сильно… и дерется чем попало. Всё пропила, и пальто мое зимнее, и школьное платье, и даже наш почтовый ящик…
Сказать на это было нечего, и я просто помолчал.
— А тут все такие, неблагополучные, — со вздохом проговорила Рита. — Юрка Малинин бездомный, из какой-то шайки сюда сбежал. Он был форточник у них…
— Форточник? Это как?
— Ну, в квартиры через форточку лазил, потом впускал братков, а они грабили.
— Через форточку? — не поверил я. — Здоровый такой?
— Это он уже здесь разъелся. А когда приехал — был тощий, кожа да кости. Так что вряд ли он станет письма друзьям писать. Они дорого дали бы за его теперешний адрес.
— А ты-то откуда всё это знаешь?
— Юрка сам рассказал. Он меня сперва закадрить хотел, — слегка порозовев, не без гордости сказала Рита. — Приходил ко мне каждый вечер… пока я его не выгнала.
„Ага, теперь понятно, почему этот тип так меня невзлюбил, — подумал я. — Зло берет, кишки дерет: он ведь тоже прослушивает Черепашкины мысли. Интересно бы узнать, что такого она про меня думает, что все вокруг бесятся“.
— За что ж ты его? — спросил я — единственно для того, чтобы дать Черепашке еще поговорить на эту лестную для нее тему.
— Так руки же распускал, — ответила она. — Такой приставучий.
— Ну, и что ж он теперь, страдает?
— Какое там страдает! — Рита беспечально махнула рукой. — За Сонькой ухлестывает.
— А Сонька? — не удержавшись, спросил я.
Черепашка подозрительно на меня посмотрела.
— А что тебе Сонька? Зачем тебе Сонька?
— Я про письма спрашиваю, — напомнил я. — А ты про что?
— А, про письма…
И, успокоившись, Черепашка рассказала мне то, что я и без нее уже знал: что у Сони мачеха, родной отец ее сидит, и переписку ей вести тоже не с кем.
— Олег — этот точно детдомовский, круглый сирота, — продолжала Черепашка. — Больше про него я ничего сказать не могу.
— Ну, а другие?
— Дмитриенко письма получает, от брата, по-моему. Отец с матерью у него в машине досмерти разбились, родная тетка выгнала… За что — не знаю, там темная какая-то была история. То ли деньги у тетки украл, то ли дрянь какую стал курить. А может, и то, и другое… Знаешь, как бывает?
Я вообще-то не знал. Слышал, что бывает, по телику видел, а в жизни — нет. Не такая у меня была жизнь.
— Одевается он странно, — сказал я. — Здесь что, свое ателье?
— Да нет. Диня сам это делает.
— Шьет, что ли?
— Нет, делает. Хотя можно сказать, что шьет. У него хорошо получается. И мне подарил выкройку — вот этого платья.
Платье было очень славненькое и шло Черепашке, но я не стал ей этого говорить: с какой стати я буду делать комплименты общежитскому портняжке?
— А учителей здесь сколько? — спросил я.
— Трое.
— Как трое? И больше никого нет?
— Никого.
— Как же они справляются?
— Подумаешь, — беззаботно сказала Рита. — Нас ведь тоже немного.
— Это, конечно, так… А кто уборку делает?
— Никто. Мусор сам пропадает. Здесь такая энергетика.
Я совершенно растерялся.
— Так что же, значит, в школе всего-навсего десять человек?