Физику и химию Николаев не спешил начинать.
— Кто путается в математике, — повторял он, — тот путается во всём.
Своего мнения по этому вопросу у меня не было.
Историю и географию мы совершенно не трогали. При одном только слове „история“ Николаев начинал зевать:
— Ну, что такое история? Это когда хронологию надо учить? А зачем? Нужен факт или дата — посмотри в справочник.
Сам он путался в датах, как младенец. Однажды я с изумлением обнаружил, что Николаев понятия не имеет, в каком году на нас напал Наполеон.
Удивительно было еще и то, что мы совсем не занимались русским языком, но писать письма мне становилось всё легче. Должно быть, это было связано с тем, что я научился „организованно мыслить”.
Об иностранных языках Николаев даже не вспоминал. Как-то раз я намекнул ему, что хотел бы выучить итальянский.
— А зачем тебе? — поинтересовался Николаев. — С кем ты здесь собираешься на этом языке общаться? Итальянцев у нас пока еще нет.
— Так, красиво… — пробормотал я.
— Ну, пожалуйста, — сказал Николаев. — Разве что в порядке упражнения на структурный анализ. Учебник ты найдешь у себя в шкафу, на досуге и займешься. Недели тебе, пожалуй, хватит… Но имей в виду: не в ущерб нашей программе.
Учебник я нашел, прочитал его за три вечера. Итальянская грамматика показалось мне слишком простой.
Взялся за немецкий. Тут мыслящему человеку было много работы. Попробуй понять, отчего у этих европейцев числительные строятся на арабский манер: не сорок четыре, а четыре сорок. И с какой такой стати у них слово мэдхен (девочка) — среднего рода. Именно среднего, никуда не попрёшь. Немецкие девочки обижаются — и с пеленок требуют, чтобы их называли фрау. Разве это не интересно?
Больше мы с Николаевым к теме иностранных языков не возвращались.
39
Очень долго не начинали общую биологию. То есть, в расписании она значилась, но её упорно заменяли математикой, которой я и так уже был сыт по горло.
Собственно, по биологии я не очень тосковал (чт¥ мне эти пестики и тычинки?), но ее постоянные замены нервировали.
И вот наконец час биологии настал.
Явился Иванов, сухой скороговоркой информировал меня, что занимаемся теперь по полной программе, без отклонения.
— Начнем с орнитологии, — сказал он. — Вести ее буду я.
Прозвучало это торжественно:
„Командовать парадом буду я“.
Я еще не видел нашего директора за учительской кафедрой, и, надо сказать, наставник Иванов меня не разочаровал.
Начал он с цитаты из ветхозаветного стишка:
— „Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда". Как там дальше, не помнишь? „Замечательно порхает, то отсюда, то сюда“. Не так? Ладно. Это не имеет значения. Вот уж несусветная глупость, помноженная на высокомерие. Кто не знает труда? Это птица не знает труда? Да вся жизнь ее в полёте, а полёт — это неустанный и непрерывный труд. А что мы знаем о заботах, которые наполняют маленькую, но очень ёмкую птичью головку, теснят хрупкую и в то же время очень прочную птичью грудь?
Уроки Иванова — это были даже не уроки, а восторженные гимны летающим тварям: какие они умные, какие красивые.
— Жемчужины мироздания, совершенные создания природы!
Приятной неожиданностью для меня оказался экран, скрывавшийся за одною из зеленых пластиковых панелей.
И видеозаписи у Иванова (из серии „Птицы Земли“) оказались первоклассные.
Дух занимало от восторга, когда на экране шириной в полстены с глади зеленой лагуны взлетала стая фламинго.
Слушать Иванова было одно удовольствие.
— Есть вещи, которые человек, увы, никогда не сумеет делать. Например, нести яйца. Это наилучший способ самовоспроизведения, какой когда-либо придумала природа. Класть яйца — это так удобно, так гигиенично, так красиво…
И часов, наверно, восемь упоенно рассказывал про откладывание и высиживание яиц.
Как-то раз я спросил Олега, проходит ли он орнитологию.
Олег хмыкнул.
— Что, достали птички? Ничего не поделаешь: в нашей школе это главный предмет.
— Почему? — удивился я.
— Чудак, шуток не понимаешь, — снисходительно ответил стриженый. — Кто у нас директор школы? Иванов. А какое у него хобби? Орнитология. Наставник Иванов сел на своего любимого конька и слезет не скоро. Ничего, потерпи. Доберетесь до рептилий — на них и расслабишься.
40
Спецкурс Петрова меня расстраивал: по моему мнению, мы просто топтались на месте. Автогенка мне надоела: я уже научился сосредоточиваться, держать мысль, убрал запретительную перебивку, свободно снимал напряжение, — словом, делал всё то, что Петров показал мне на первых уроках.
Правда, в программе появились мнемоника и эвристика.
Мнемоника мне сначала понравилась: с памятью у меня были всегда нелады.
Я добросовестно учился сортировать, группировать и запоминать информацию, выделять общие признаки, Петров меня очень хвалил.
Эвристика (искусство находить неожиданные решения) шла более туго, но кое-какие успехи тоже были.
И все-таки я до сих пор не умел ни прослушивать, ни блокироваться, ни исчезать.
Ни тем более летать.
Иными словами, никаких особенных способностей я в себе не обнаруживал, а Петрова это как будто не заботило.
Каждую ночь мне снилось, что я летаю. Эти сны отличались такой достоверностью, что по утрам у меня болели плечи, а ступни ног покалывало от ощущения высоты. Летал я не под куполом, а в каких-то пустынных краях, среди звёзд, над сверкающими скалами. Широко раскинув руки, я пар£л среди остроконечных вершин, счастливый и гордый собою, и пытался найти ответ на вопрос, который меня почему-то заботил: откуда свет? чем эти кручи и хребты так ярко освещены? Ведь небо фиолетовое, и в нем горят только звезды.
Первое время правдоподобность этих снов меня пугала, но постепенно я к ним привык.
И причина, вызывавшая эти сумасшедше радостные галлюцинации, была мне ясна: я слишком много думал о полетах, слишком завидовал Денису и Леночке, и вот моя зависть приняла формы ночных грёз.
41
Зато однокашники мои делали всё новые успехи.
Юрка Малинин, рисуясь перед девчонками, силой взгляда согнул железную вышку трамплина и тут же выпрямил.
Еще раз согнул, еще раз выпрямил — и тут она отломилась и рухнула в бассейн.
Это было зрелище.
Хорошо, что в тот момент никто не купался.
За это красноперый получил от Иванова втык и три дня возился, приводя вышку в порядок. Вручную, естественно: достать ее из воды силой взгляда Малинину было слаб¥.
Олег и Соня всё свободное время проводили на корте, играя в теннис без ракеток: они стояли на своих площадках, пристально глядя на мяч, который по направлению их взглядов носился над сеткой, выписывая немыслимые кривые.
Видимо, это было нелегкое дело: после игры Соня, бледная, с покрасневшими глазами, шла купаться, и походка у нее была неверная.
А Олегу хоть бы что: здоровый парень.
Да что там говорить: даже Черепашка моя начала понемногу летать. Точнее, не летать, а вспархивать, как куропатка, и это было ужасно смешно.
— Ой, упаду! — пищала она. — Ой, сил моих нету!
Все в школе посмеивались над ее попытками, поэтому она летала тайком, хотя Петров ей категорически это запрещал.
Рита была добрая девочка и хорошо ко мне относилась. Она пыталась мне объяснить, как это делается, но я не способен был уловить даже принцип: при словах „гравитация” и „поле” я просто терялся.
42
Черепашка и была первая, кого я прослушал.
Вечерами в комнате номер восемь мы играли с ней в прятки (если можно так назвать эту странную игру): Черепашка исчезала, а я ее искал.
Однажды я очень долго не мог ее найти и остановился посреди комнаты, глядя на потолок: последнее время она всё чаще пряталась на лету, и это меня обижало.