У меня отвисла челюсть: вот тебе и орнитолог, певец яйцекладки.
— От Иванова? — тупо переспросил я.
А Юрка Малинин заржал.
— Это была шутка, — быстро и очень строго сказала Рита. — Я пошутила, не бери в голову. Никого я не жду.
И, помолчав, с горделивой улыбочкой прибавила:
— В конце концов, она первая начала.
Я смотрел на нее с удивлением: это была другая Черепашка.
— Но в чем-то Леночка права, — заметил я. — Ты и в самом деле изменилась.
— К лучшему или к худшему? — тихо спросила Черепашка.
— К лучшему, — твердо ответил я.
И это была чистая правда. Я только сейчас заметил, что Черепашка очень похорошела. Во-первых, она похудела, во-вторых — слегка подросла. И фигурка у нее стала что надо: из кургузенькой толстушки Рита превратилась в довольно-таки стройную девушку.
Но что самое удивительное — в лице у нее что-то неуловимо изменилось: это было по-прежнему округлое, но уже не толстощекое, а очень даже миловидное лицо.
Вот почему я сказал „К лучшему“ со спокойной душой.
Черепашка поверила мне — и зарделась.
— Немножко боди-билдинга и чуть-чуть косметики, — проговорила она. — А потом — ты ко мне, наверно, просто привык.
— Это точно, — ответил я — и промахнулся: моя необдуманная реплика Черепашку задела.
Девушка потупилась и умолкла. Я пытался ее развеселить, включил фонтаны юмора, но она сидела безучастная ко всему.
А в конце обеда сказала:
— Знаешь, я больше не буду тебе надоедать. Не приходи ко мне сегодня, ладно? И я к тебе не приду. И вообще…
— Что за дела? — удивился я.
Как раз сегодня я собирался по-новому обставлять свою комнату (появились кое-какие идеи) — и хотел это сделать именно в присутствии Черепашки.
Должно быть, удивление мое было искренним, потому что лицо у Черепашки слегка прояснилось.
— Только месяц… и еще несколько дней, — торопливо сказала она. — Я хочу, чтобы ты немного отвык от меня. Так будет лучше.
Вот хороший урок: ничего не говори просто так.
Когда человек бормочет „Я просто хотел сказать…“ — это значит, что он сморозил какую-то глупость.
56
Идея заново меблироваться пришла мне в голову как раз накануне этой нашей маленькой ссоры. Я вернулся с уроков, оглядел свою убогую обшарпанную обстановку — и тут меня осенило: ведь всё, что здесь сто£т, я привез с собою из дома.
То есть, не в буквальном смысле привез, не в контейнере какого-нибудь „Запсиб-трансагентства“, а в своей унылой башке.
Что помнил — то и привез. Что привез — тем и пользуюсь.
И восьмую комнату тоже осчастливил.
Проходил мимо, заглянул — и обставил по своему разумению.
Вся ЮНЕСКО, должно быть, надо мной потешается.
Странно, что раньше это не приходило мне в голову.
Но — пришло наконец. И пробил час перестройки.
Я встал посреди комнаты и сказал:
— Ритка, если ты здесь прячешься — я не отвечаю. Может задавить. Даже скорее всего: задавит. Так что берегись.
И я вызвал у себя в памяти картинку из журнала „Архитектура“, который в свое время любил листать в мамином киоске.
Черные высокие, до потолка, шкафы с хромированными дугообразными ручками и круглыми зеркалами, черные кожаные кресла с такими же блестящими металлическими ножками. Темно-серые гардины с серебристым узором…
В общем, не комната, а каюта межзвездного корабля.
И чтоб обязательно имелся бар с зеркальной внутренностью и подсветкой.
Свою тахту я решил отгородить черной лаковой ширмой с перламутровыми драконами — вьетнамского производства, естественно.
А что? Пускай международные чиновники раскошелятся.
В конце концов, Россия тоже взносы платит.
И чиновники раскошелились.
Хотя и не сразу: какое-то время они, видимо, совещались, ст¥ит ли тратить на слабо-умного переростка дорогой тропический перламутр.
Но потом решили: ай, черт с ним, пускай попользуется.
Я ожидал шума-грома, но перестройка прошла на удивление тихо.
Мои драненькие шифоньеры побледнели, вздохнули „ах“ — и сгинули навек. А вместо них, деловито громыхая переборками, разместился заказанный мною гарнитур.
Сумасшедшей красоты обстановочка.
Жаль, что директор Иванов не ходит по общежитию. Пусть бы он посмотрел и понял, как надо заботиться о бытовых удобствах учащейся молодежи.
Правда, заказ был выполнен не совсем буквально.
Вместо крылатых драконов на черной ширме оказались серебристые знаки Зодиака: кто-то в Женеве рассудил, что так будет лучше.
А между креслами (вот уж любезность так любезность!) появился круглый столик из черного стекла с гнутыми хромированными ножками, который я не заказывал.
57
И главное — мне совершенно ясно было, к¡к это делается.
Это нам кажется, что вокруг нас пустота. Никакой пустоты нет… точнее, пустота есть, но она — тоже форма материи, и в ней, если присмотреться, разглядишь очертания всего, чем наполнен мир: от душевых кабин до диких баобабов.
И вызвать это наружу можно усилием тренированной мысли: ст¥ит только сосредоточиться и всё чётко себе представить. Тогда вакуум активизируется и примет те материальные формы, которые ты заказал.
Четко представить себе книжный шкаф вовсе не означает, что надо охватить мыслью все детали конструкции, включая полкодержатели и дверные петли: фурнитура возникнет по необходимости. Заказчик должен решить для себя общие вопросы: сколько полок ему нужно, сколько дверц, какие ручки… если из слоновой кости — так об этом надо подумать особо.
Да, но если это известно ЮНЕСКО, почему не всему человечеству?
Что за свинство: скрывать такие возможности, когда люди надрываются на произ-водстве вещей и гробят жизнь на обстругивание каких-то там досок.
Но, может быть, время обнародовать это открытие еще не пришло?
Вся жизнь человечества построена на производстве. Если каждый получит возможность придумать себе автомобиль по своему вкусу и разумению, что тогда будет с автозаводами?
Нет, автомобиль — это я хватил через край: на такую материализацию мысли способны только классные специалисты, к ним и будут обращаться… не бесплатно, само собой разумеется, и в порядке общей очереди.
Но вот мебельной промышленности или там кирпичным заводам — им грозит полный карачун: позакрываются предприятия, поразоряются фирмы, по улицам будут слоняться миллионные толпы бездельников, которые и делать-то ничего не умеют, как только доски строгать и лепить кирпичи…
58
Директору Иванову моя новая обстановка не понравилась.
Узнал я об этом в тот же день, причем совершенно случайно.
У меня был вечерний урок биологии. Обыкновенно перед этим я заходил в пятую комнату к Черепашке — просто так, поболтать по-людски. Забежал и на сей раз, но на стук мой пятая комната не отозвалась: подруга выдерживала характер, отучая меня от себя.
Делать нечего: не ломиться же в закрытую дверь. Пришлось идти в учебный корпус на полчаса раньше времени.
Я уверен был, что Иванов еще у себя, и открыл дверь класса без стука.
То, что я увидел, меня поразило — до такой степени, что ноги мои приросли к полу.
Директор Иванов сидел на своем учительском месте вполоборота к двери и смотрел на видеоэкран. В самом этом занятии не было ничего предосудительного (человек готовится к работе), но на экране во всех подробностях видна была внутренность моей комнаты.
Именно моей, я никак не мог перепутать.
„Ни фига себе, — подумал я, и душа моя закипела от возмущения. — Значит, что же? Значит, анонимы круглосуточно за нами наблюдают, и нет в школе места, где бы можно было расслабиться и побыть наедине с собой. Это уже не школа, а какой-то изуверский концлагерь“.