Я сам ее сделал — при помощи, естественно, ноосферы.
Значит, эта задача ей по плечу?
Так пусть она постарается и вернет мне хотя бы первоначальную гриву.
Хотя нет: зачем нам лишняя ступень? Пусть сразу превратит ирокезский гребень в нормальную прическу типа полубокс.
— Брысь! — сказал я ирокезу.
Ирокез нехотя исчез.
И отражение в зеркале послушно исполнило мой новый заказ: я стал похож на курсанта милицейской школы.
Теперь мне было ясно, как Олег добивается шаровой стрижки под нуль, как Софья делает свою трофейную укладку и как панкуется Малинин.
Проще простого.
Для тренировки я сделал себе несколько разных стрижек, под битлов, под Юлия Цезаря, — но ни одна из них не подходила даже для того, чтобы показаться на глаза Черепашке, не говоря уже об остальных одаренышах: ведь сожрут.
63
А кстати, о Черепашке…
Минуточку, граждане.
Если вот так, усилием воображения, можно остричь себя наголо и тут же снова обрасти, то что нам помешает тем же способом изменить до неузнаваемости свою внешность?
Отпустить бороду, усы, бакенбарды… да что мы всё о волосах? Шире надо смотреть на вещи. Что помешает нам без напряга, без анаболиков, в считанные минуты нарастить себе суперменские бицепсы-трицепсы и квадрицепсы?
Я серьезно спрашиваю: что помешает?
Вот вам и благородная Черепашка: выходит, боди-бильдинг тут ни при чем, она мне пудрит мозг, а сама тайно колдует перед зеркалом, улучшая свой внешний вид.
И — ничего получается, промежду прочим.
А мы чем хуже?
„Ну-ка, поработаем над собой,“ — решил я.
Черты лица, говоришь, мелковаты?
Это дело поправимое — в опытных, естественно, руках личного визажиста.
Сделаем нос покрупнее: орлиный не надо, греко-римского будет более чем достаточно.
Глаза расставить пошире… впрочем, это рискованно: как бы череп не лопнул.
Ограничимся носом.
64
Ограничились.
И очень правильно сделали.
То есть, получился такой безобразный шнобель, что не только Черепашка — мать родная меня бы не узнала.
Я не шучу: одна лишь эта метаморфоза сделала мое лицо совершенно неузнаваемым.
Вы смотрелись когда-нибудь в круглый бок никелированного чайника?
Вот такой у меня получился визаж.
Встревожившись, я принялся выправлять свой поруганный нос, но с каждой новой попыткой он становился всё более жутким.
Размеры я более или менее восстановил, но оказалось, что хитрость не в размерах, а в мелочах: то горбинка маловата, то переносица слишком широка, то крылья носа чересчур симметрично расположены.
А от этого зависел весь рисунок лица.
В итоге я попеременно становился похож на гнусного подлеца, на мелкого ябедника, на непотребного мафиозо, на бесстыжего поджигателя войны — словом, на кого угодно, только не на себя самого.
Хуже того: после сотни метаморфоз из моей памяти выветрилось, с каким, собственно, носом я шагал по жизни до сих пор.
На просьбы „Верни мой прежний нос, я всё тебе прощу“ ноосфера злорадно выдавала мне одну из предыдущих проб и ошибок.
Чем-то эта работа походила на изготовление фоторобота, но врагу не пожелал бы я делать это с собственным лицом.
Я топтался перед зеркалом полтора часа и вконец уже отчаялся, пока не вспомнил, что в кармане стеганой куртки у меня лежит кошелек, а в кошельке — моя фотография паспортного размера, которую мама посоветовала мне взять на всякий случай.
Трясущимися руками я достал фотографию, взглянул на нее (она была прошлогодняя, но тут уж как?) и приказал ноосфере:
— Вот, поняла? Сделай из меня этого человека.
В ЮНЕСКО удивились, но заказ выполнили вполне удовлетворительно.
Во всяком случае, если завтра кто-нибудь спросит, с чего это я так дико помолодел, — можно будет найти пристойное объяснение.
А потом — ничего, привыкнут.
Бедная Черепашка… сколько ей пришлось трудиться над собою, пока не получился приемлемый результат. Плакала, наверно, и не однажды. Рыдала.
Нет, ребята, не мужское это дело — вертеться у зеркала.
65
И тут мне в голову пришла очень странная, но совершенно ясная мысль: как будто кто-то бросил ее в прорезь моей глупой башки, как новенький юбилейный рублик.
„А если я захочу стать, например, птицей?“
Как это в песне поется:
„Чего ж я не сокол? Чего ж не летаю?“
А ну-ка, попробуем.
„Ты этого действительно хочешь, Алексей? — сказал кто-то внутри меня. — Достаточно, чтобы ты сам захотел. Это очень просто, но сначала будет немножечко больно“.
Зубы мои непроизвольно щелкнули, щеки окостенели.
Я почувствовал, как хрустит, выпирая под рубашкой, моя грудная клетка.
Черепушку, напротив, стянуло, как обручем.
Под подбородком заколыхался зоб.
И недобро, горячо зашевелились кишки.
Стало трудно смотреть прямо перед собою.
Я нервно повернул голову — из зеркала на меня глядело желтоглазое чудище с брюзгливо и гневно сомкнутым крючковатым клювом.
Нет, об этом лучше не говорить.
— Не хочу, — сказал я тихо, но твердо. — Не-хо-чу!
И жуткое видение пропало.
Оставался только жар во всем теле, в животе всё как будто спеклось.
Мне стало страшно: неужели это так просто? Так близко? Так возможно?
В голове моей метались обрывки полусвязных мыслей: возьму и стану тиранозавром, возьму и стану головастиком…
Одна только команда — и процесс пошел…
А там — необратимые изменения в сознании, и некому будет сказать:
„Стоп машина! Полный назад!“
Разве головастик может отдать такую команду?
А тиранозавру она просто не придет в его седую голову.
Да, но мне мучительно хотелось теперь испытать на себе именно эти превращения.
Тянуло к зеркалу магнитом.
Как удержаться? Как себя остановить?
Я не мог найти себе места.
Спать? Какое там спать! Во сне и обернешься…
Именно во сне становятся вервольфами.
Я метался из угла в угол комнаты и боялся случайно взглянуть в зеркало: а вдруг оттуда опять выглянет жуткий оборотень?
Чтобы успокоиться, прилег, открыл томик Беляева.
Но и там было то же самое: знаменитый уродец, комический актер, пожелавший стать писаным красавцем.
Пришлось срочно вспомнить, чему учили меня на автогенке.
— У меня теплое, спокойное, неподвижное лицо! — отложив книгу в сторону, внушил я себе. — Неподвижное, ясно? Я в полной безопасности, мне ничто не угрожает, да и не было ничего. Я хочу спать, я уже засыпаю, у меня медленно и спокойно закрываются глаза. Не навек закрываются, кстати, а только до завтрашнего утра.
И глаза мои послушно закрылись.
66
Наутро я проснулся с ясной головой, в бодром расположении духа. От вчерашнего не осталось никакого осадка, разве что стойкое отвращение к зеркалу.
Оказалось, однако, что так даже спокойнее: умываться, чистить зубы, причесываться вслепую, не глядя на свое отражение. Крепнет, знаете ли, чувство собственного достоинства.
Люди, которые подолгу вертятся у зеркала, не уверены в себе.
А может быть и так: люди, не уверенные в себе, любят вертеться у зеркала.
С директором Ивановым я помирился вечером того же дня, и это оказалось намного легче, чем я предполагал. Я просто рассказал ему про мебельный заказ и извинился за свои оскорбительные предположения.
Директор выслушал меня очень серьезно и, в свою очередь, попросил прощения за отповедь по части инстинктов, которой, как теперь выяснилось, я не заслужил.
— Видишь, Алёша, — сказал Иванов, — даже чтение мыслей не спасает от недоразумений.
И мы скрепили наше примирение крепким рукопожатием, после чего директор вручил мне очередное мамино письмо — как обычно, с требованием сплясать вприсядку.