Я, естественно, сплясал, еще не зная, какой сюрприз меня ожидает.
Письмо я положил во внутренний карман форменной куртки — и, честно говоря, о нем позабыл: тема была уж больно завлекательная, моногамия у перелетных птиц.
Что такое моногамия? Это когда… Впрочем, неважно.
Короче говоря, о мамином письме я вспомнил поздно вечером, перед отходом ко сну.
В конверте лежала красивая поздравительная открытка, на ней была изображена обсыпанная серебряной пыльцой новогодняя елка.
„С Новым годом, сыночек, с новым счастьем! Пусть всё сбудется у тебя, чего ты только в жизни желаешь…“
Я растерялся: то есть как это „с Новым годом“?
Что за фантазии?
Взглянул на самодельный календарь, который висел у меня на стене над письменным столом, — и понял, что сегодня мне уж точно не заснуть, никакая автогенка не поможет.
Второе января, вот какое было сегодня число.
Да, второе января.
Каждый вечер я своей рукой ставил крестик на клеточке прожитого дня.
И накануне, перед тем как стричься, я зачеркнул клеточку с цифрой один. Зачеркнул, даже не подумав, что это начало нового года.
Первый раз в моей жизни новогодние праздники миновали вот так: тихо, незаметно, без елки, без деда-Мороза, без свежего холодного запаха мандаринов.
Не по-людски.
Какая там елка, какой там дед-Мороз! Никто даже и не вспомнил про Новый год: ни ученики, ни учителя, ни я сам.
Как это могло случиться?
Но вот — случилось.
„Думаю, что у вас там, в школе, большое веселье, — писала мама. — А я встречаю Новый год у Навруцких из второго подъезда, ты их знаешь, это родители твоего приятеля Вени (ты ему, кстати, так до сих пор и не написал). Аркадий Борисович лично меня пригласил, и я сначала сомневалась (мы ведь не очень близко знакомы), но в конце концов приняла приглашение: не сидеть же дома одной. От отца твоего я уже получила новогоднее поздравление: очень черствое и формальное, как всегда. Думаю, твое будет сердечнее, хотя я его до сих пор не получила, что меня сильно тревожит“.
Бедная мамочка… Забывчивый у тебя сын. Где же твой Егор Егорович, куда он запропастился?
А вот он, тут как тут, лёгок на помине:
„Егор Егорович говорит, что вас, возможно, уже перевели в Звёздный городок, там режим секретности очень строгий, и ты не можешь мне написать. Он человек в этом деле понимающий, сам работает в космической отрасли. Но только я не думаю, что можно запретить переписку с матерью. С нетерпением жду от тебя весточки. Целую, мама.“
Долго-долго я сидел в оцепенении, пытаясь собраться с мыслями, но ничего путного не придумал. Ясно было одно: я проморгал Новый год. И ребята проспали. И анонимы.
Попробуй напиши об этом Веньке: ни за что не поверит.
Ясно было и другое: мама должна получить мое новогоднее поздравление, и как можно скорее, иначе этот зануда Егор Егорович совсем заморочит ей голову.
Я сотворил веселенькую новогоднюю открытку со снеговиком и написал:
„Дорогая мама, поздравляю тебя с наступающим Новым годом и желаю тебе многих радостных дней. Может быть, эта открытка придет с небольшим опозданием: мне сказали, что местная почта сейчас очень загружена.
У нас полным ходом идет подготовка к празднику: поставили преогромную елку, будет большой концерт. Обещают даже артистов из Москвы.
Веньке Навруцкому передай от меня новогодние поздравления, Аркадию Борисовичу тоже. Скучно в его компании тебе не будет. Попроси его поговорить на готтентотском наречии, он не откажет.
Егору Егоровичу тоже привет. Никакого переезда отсюда не планируется — по крайней мере, до окончания школы, так что пусть он не треплет тебе нервы.
И письма мои ты будешь получать регулярно, это я обещаю“.
Врать в письменном виде намного труднее, чем устно (а главное — намного противнее, потому что видишь свое вранье), и это занятие меня утомило.
Закончив свой скорбный труд, я быстренько оделся и пошел к почтовому ящику.
67
Еще ни разу я не гулял под куполом в такую поздноту, и меня поразил серебристый свет, которым была пронизана здешняя темень. Казалось, где-то ярко светит луна. Трава, цветы, вода в бассейне — всё как будто источало свой собственный свет.
Но это было не так. Это светился белый, весь заваленный снегом купол.
У бассейна и над дорожками горели бледно-желтые, совершенно ненужные фонари.
Тишина была полная, только время от времени возникал ветерок, и листья веерных пальм начинали фанерно бренчать.
Тут же примчалась искусственная стрекоза, фырча на лету:
— Са крипами итёшь? Молотец.
„За какими крипами? — подумал я. — Ах, за грибами…“
Как ни глупо, это меня рассмешило и отвлекло.
Теперь меня уже не удивляло, что эти твари летают в любое время суток. Понятно было и то, почему они меня так настойчиво преследуют: мелкие летающие шпионки. Естественно, Олега беспокоили мои одинокие прогулки: он опасался, что я предприму какую-нибудь авантюру, и хотел быть в курсе всех моих передвижений.
Интересно, подумал я, а на верхушке купола, на вертолетной площадке — смогу ли я сотворить что-нибудь из пустоты?
Вопрос не такой уж и праздный, как может показаться. Если смогу — значит, Олег не прав: способность материализации вакуума во мне уже закрепилась, и ноосфера под куполом тут ни при чем.
А если так — что помешает мне построить простенький вертолет? Не в одиночку, с помощью Олега, естественно: сумел же он сделать компьютер.
Откажется Олег — ладно, сотворю дельтаплан — и улечу отсюда, когда захочу.
Ведь что особенно давит? Неизвестность и непонимание.
Я подошел к центральной колонне, нажал кнопку лифта. Дверцы с тихим шорохом расползлись.
Вошел в кабину, бросил открытку в щель почтового ящика.
Дверцы лифта задвинулись за моей спиной, и в наступившей полутьме я увидел, как внутри ящика пробежал синенький огонек.
Я нажал кнопку подъема.
Лифту что? Он послушно доставил меня на верхнюю площадку.
Там стоял лютый, совершенно полярный холод, градусов, наверное, шестьдесят.
„Вот, — подумал я, — откажет лифт — и найдут завтра утром здесь мое окоченевшее тело“.
В самом деле: другой дороги назад отсюда не предусмотрено.
Только через лифтовую шахту.
Ладно, отожмем дверь и будем спускаться по канату.
Я поднялся на несколько ступенек и увидел, что побег на дельтаплане неосуществим: выход с лестницы на вертолетную площадку наглухо задраен ребристым щитом.
У самой кромки площадки снег ополз по поверхности купола, и образовались широкие языки чистого стекла, так что можно было выглянуть наружу.
Я поднялся повыше — и сквозь одну из прогалин глазам моим открылась небесная чернь, усыпанная мириадами крупных звёзд. Столько звёзд я не видел даже в деревне.
И какие-то странные были эти звёзды: немигающие, без лучиков, но мохнатые… нет, косматые или пуховые, не сумею точнее сказать.
Я любовался звёздами, пока не продрог до костей. Казалось, все бредни выветрились из моей головы.
Но не тут-то было. Вдруг мне почудилось, что сквозь стекло купола на меня глядит желтоглазое чудище с язвительно и сварливо изогнутым клювом.
То самое чудище, в которое я сдуру захотел превратиться.
— Ну, знаете ли, — пробормотал я и, перепрыгивая через ступеньки, побежал к спа-сительному лифту.
68
В глубокой задумчивости я спустился вниз.
Лифт открылся. У дверей стоял директор Иванов.
Он как будто специально подкарауливал меня во время моих поздних вылазок.
Я растерялся, хотя и не делал ничего плохого.
— Добрый вечер, наставник, — промямлил я.
Было видно, что директор еле стоит на ногах.