На этого человека нельзя было долго обижаться.
97
Тут толстая, с пазухами, металлическая дверь вновь отодвинулась, и в кабину заглянул Денис Дмитриенко.
Он был в дутой нейлоновой куртке (должно быть, на гагачьем пуху) и без головного убора. Длинные патлы его были завязаны на затылке черной бархатной ленточкой.
— Во копуша, — недовольно проговорила Соня. — Что так долго?
— Та, уговаривали, — ответил Дмитриенко — против ожидания, миролюбиво. — Грозили, орали, даже бить собирались, еле ноги унес. Ну, что, все наши в сборе?
— Все, кроме Лены, — ответил я.
— Лена не едет, — коротко сказал Денис.
И у меня сжалось сердце: бедная продвинутая девочка… Я тоже хорош: выбросил живого человека за окошко, придурок. Как она будет теперь? В чужой стае, в диком космосе, навеки одна…
— Точно не едет? — в надежде, что ослышался, спросил я.
— Точно, — ответил Денис. — Ей здесь климатит. Господи, хоть отдохну от этой рыжей психопатки, совсем достала. Когда я сказал, что уезжаю, сделалась прямо как невменяемая.
— Стрекотала? — спросил я.
— А ты откуда знаешь? — вскинулся Денис.
— Да уж знаю, — ответил я.
Не дождавшись от меня дальнейших объяснений, Дмитриенко стал закидывать в кабину туго набитые дорожные сумки — четыре штуки, одну за одной.
— Ни фига себе! — сказал Малинин. — Что у тебя там? Все кокосы подобрал?
— Еще чего! — буркнул Дмитриенко.
— А я вот шарики везу, — признался Юрка, — десять штук.
— Какие шарики? — не понял Денис.
— Стеклянные, оранжевые, из мозаики. Десять штук выковырял, не поленился.
— Зачем?
— Дундук, они же внеземные. Продам в Политехнический музей.
— А, да… Мне это в голову не пришло.
— Так что у тебя в баулах?
— В основном одежда, — неохотно ответил Денис.
— Казенный гардероб с собой прихватил?
— На что мне их барахло? — возразил Денис. — Сам наделал. Фирменные шмотки получились, лэйблы подлинные, комар носу не подточит. Смешно же возвращаться с пустыми руками. Подарки там, то-сё… Кое-что на продажу. Жить-то надо.
— И не лень тебе такой багаж на горбу тащить? — презрительно сказал ему Юрка. — Приедешь на Большую землю — там и наделаешь. Без суеты, без спешки. Лично я сперва дом поставлю, магазин с рестораном открою. А уж потом разверну производство.
— Ага, развернешь, — проговорил Денис и, кряхтя, влез в кабину. — Только вопрос: на какие шиши? Опять по форточкам станешь лазить?
— Зачем по форточкам? — возразил Малинин. — С такими возможностями…
— Ох, и тупой же ты, — сказал Денис. — Плакали твои возможности.
„Еще один пессимист, — подумал я. — Но мастеровитый. А что мы с тобой везем отсюда на добрую память? Сувенир, тетрадку — да еще разве Леночкину ангину“.
— Как это плакали мои возможности? — спросил Малинин.
— А так, — ответил Диня. — Оторвемся от купола — и сразу нас размагнитят. Станем как все нормальные люди.
— Может, и станем, — сказал Юрка. — Этот вариант мы тоже предусмотрели.
И он выразительно похлопал по вздувшимся нагрудным карманам своего камуфляжа.
— Баксы, что ли? — засмеялся Дмитриенко. — Так они же фальшивые!
— Не твоя печаль, — ответил Юрка.
Мы помолчали.
— Ну, так что, будем двигаться или как? — спросил Малинин и, придвинувшись к пилоту, тронул его за плечо. — Эй, начальник, не пора ли ставить чайник?
— Потерпишь, — не оборачиваясь, буркнул пилот. — Нам еще не дали добро на взлет.
Тут Соня протерла краем шарфика запотевший иллюминатор и сказала:
— Кто-то, кажется, хотел отдохнуть от Леночки? Не получится. Вон она идет.
Я взглянул поверх ее плеча — и тяжелый камень свалился с моей души.
По ступенькам лестницы медленно поднималась рыженькая. Она была в лыжной куртке и детской шапочке с помпоном, за спиной рюкзак.
Дверь, громыхая, отъехала, Леночка взобралась в кабину, сняла с плеч рюкзак и, не говоря ни слова, села на свободное место рядом со мной.
— Кто-то рвался остаться, — сварливо сказал ей Денис Дмитриенко.
— Подлых предателей это никоим образом не касается, — глядя на Дениса в упор, ровным голосом проговорила Леночка.
В лице у нее не было ни кровинки, бледные губы слабо подергивались, но глаза оставались сухими.
— Значит, и тебя выставили, — сочувственно сказал Юрка. — Конечно: одна ты им на дух не нужна. Вот и старайся для всяких там стервятников. Правильно мы с ними расплевались.
98
Но вот наконец взревели двигатели.
Машина дернулась и стала, покачиваясь, подниматься.
Глядя в иллюминаторы, мы притихли. Купол удалялся, уменьшался, потом плавно пошел в сторону, а в скором времени и вовсе слился с волнистой пеленой сибирских снегов.
Весь мир наш стиснулся до пределов темной кабины, наполненной ревом и грохотом.
— Ну, так где твои возможности? — крикнул Дмитриенко, наклонившись к Малинину. — Сделай для пробы какой-нибудь пустячок. Хоть матрешку.
— С нашим удовольствием! — отозвался Малинин.
Он поднатужился — и в руках у него оказалась пестрая деревянная куколка.
— Вот так, братва! — удовлетворенно сказал он. — А вы уже и грабки опустили: „Размагнитят, размагнитят“…
И протянул матрешку Соне со словами:
— Это тебе. Бери, не бойся, она не живая.
Соня взяла, посмотрела — и, побледнев, бросила матрешку на пол. Черные глаза ее вспыхнули хорошо знакомым мне жгучим огнем.
— Эй, ребята! — предостерегающе крикнул я. — Давайте жить дружно!
— Буду я еще тратиться, — фыркнула Соня.
Я подобрал с полу куколку, взглянул.
У матрешки было лицо нашего куратора Олега Олеговича: синие глаза, стриженая макушка, волевой подбородок — и так хорошо знакомый всем нам сардонический прищур.
— Дай сюда, — сказала Соня.
Отобрала у меня матрешку, сунула ее в карман шубы и отвернулась к окну.
„Значит, Олег не соврал, — подумал я, — и к нашей памяти они не притронулись. Но тогда… тогда это всё меняет. Ничего мы пока Навруцкому рассказывать не станем, и тетрадь пусть пока полежит. Перебьется Аркадий Борисович. Ишь, губу раскатал, охотник за сенсациями! Ему будут премии вручать, а нас держать за стеклом в каком-нибудь закрытом институте и изучать томограммы наших мозгов. Мы еще хорошенько всё взвесим“.
Видимо, в своих размышлениях на эту тему я был не одинок.
— Нет, ребята, нам нельзя разбегаться! — воодушевился Малинин. — Вместе мы — кодла. Да с такими возможностями… Хотите, пропеллер сломаю?
— Подожди до посадки, — пробормотал Денис, и непонятно было, шутит он или продолжает предрекать то, во что сам уже не верит.
— А может, партию оснуём? — не унимался Малинин. — В смысле основаем. Молодежное движение „Беспредел“. И перевернем всю матушку-Россию. А, ребятки?
Ответом ему было молчание.
Леночка медленно повернула голову и посмотрела на меня.
Я думал, что в ее глазах будет испепеляющая ненависть, но ошибся.
Просто она хотела мне что-то сказать.
— Что? — наклонился я к ней.
— Меня послали новеньких агитировать, — сказала она мне на ухо. — Если захочешь — найдешь меня в Питере.
— Чего это ради? — поинтересовался я.
— Не „ради чего“, а „ради кого“, — проговорила Леночка. — Ради меня, Алёша. Я буду без тебя сильно скучать…
Я покосился на Черепашку.
Черепашка сидела по другую сторону от меня, напряженно выпрямив спину, и делала вид, что ничего не слышит.
Она была уже не в шикарной дубленке, а в черной стеганой телогрейке: из принципа. И не в норковой шапке, а в темном деревенском платке. Тоже из принципа.
Но оскорбленное лицо ее по-прежнему оставалось прекрасным.