— Не можешь?
— Глухая стена. Юрка Малинин уверяет, что иногда пробивается, но, по-моему, врет.
— Погоди, а разве ты не можешь прослушать этого Малинина и доказать, что он врет?
Соня посмотрела на меня удивленно:
— Так он же блокируется.
— Как это — блокируется?
— Очень просто. И ты научишься. Запускаешь шумы: „У попа была собака, он ее любил”, - а сам про другое думаешь.
Так одноклассница Сизова объясняла мне алгебру:
„Квадрат первого члена плюс удвоенное произведение первого на второй плюс квадрат второго члена. Что здесь можно не понимать?“
Сизова сердилась, ей было невдомек, что для меня это — полная абракадабра:
„Клеточка первого члена партии плюс удвоенная басня Крылова…“
Разницу между квадратом и клеточкой, между кубом и кубиком я еще мог уловить, но слова произведение, частное, степень вызывали у меня тоску: я не понимал их, хоть убей, а все понимали — или притворялись, что понимают.
Нет, наверно, не притворялись: когда им эти премудрости растолковывали, я боролся за сохранение семьи.
— Ну хорошо, — расстроенно сказал я. — Ты, Малинин, я — вот уже трое. А всего сколько?
— Не спеши. Всех увидишь. Здесь друг от друга не спрячешься.
— А что, у вас строго?
Соня нахмурилась:
— В каком смысле строго?
Я не упустил случая:
— Ты же мысли читать умеешь.
— Много чести, — насмешливо проговорила Соня. — Очень надо мне тебя все время прослушивать. Да ты и сам не понимаешь, о чем спрашиваешь.
Я обиделся:
— Понимаю, почему же? Я хочу спросить, какие тут порядки. На каникулы отпускают?
— Только приехал — и уже о каникулах думаешь.
— Ну, а письма можно?
— Конечно, можно. Только я никому не пишу.
Соня поднялась.
— Ладно, заболталась я с тобой. Ритка, пошли.
Я оглянулся: что за дела? Какая еще Ритка?
Но за спиной у меня никого не было.
— Пошли, я же тебя слышу, — сказала Соня, глядя в угол. — Дай человеку отдохнуть.
Молчание.
— Кошка? — с надеждой спросил я.
— Не кошка, а Черепашка, — сказала Соня и, схватив со стола какой-то блокнот, кинула его в стенку. — Вот тебе, бессовестная!
— Сама бессовестная! — пискнули в углу, и дверь, приоткрывшись, с силой захлопнулась.
„Так, — подумал я. — Говорящая черепашка. Час от часу не легче. Значит, там, в саду, со стрекозой мне ничего не почудилось“.
— Черепашка, — повторил я. — А почему Ритка? Это вы ее так зовете?
Соня посмотрела на меня и засмеялась.
— Да это Ритка и есть. Ритка Нечаева по прозвищу Черепашка. А не наоборот.
Я смутился:
— И давно она здесь сидит?
Еще не хватало, чтобы какая-то Ритка Нечаева увидела, как я пл¡чу.
— Не волнуйся, — успокоила меня Соня. — мы с ней вместе пришли. Любопытная очень.
— А ты что, ее слышишь?
— Так она ж блокироваться не умеет. Кстати, поздравляю: ты ей понравился.
Я смутился еще больше.
— Ну, а вообще-то как?… Хорошие ребята?
— Одарёныши, — ответила Соня. — Ладно, я пошла. Перестало болеть?
— Перестало. Тебе бы медсестрой работать.
— Врешь, не перестало. Ну, пока.
— Подожди! — крикнул я ей вдогонку. — А зачем вообще всё это нужно?
— Ну и каша у тебя в голове! Совершенно не умеешь думать, — сказала Соня, стоя уже в дверях. — Что нужно? Кому нужно?
— Например, Иванову.
— Так и говори. Не знаю я, зачем это ему нужно. Школа экспериментальная, единст-венная в России.
— А может, и в мире, — сказал я.
— А может, и в мире, — согласилась Соня.
17
Оставшись один, я обследовал все углы комнаты, попинал ногой пустоту между шкафом и дверью, пошарил за занавеской и в ванной: мало ли чего можно здесь ожидать. Человек, к примеру, переодеваться задумал, а в углу наблюдатели сидят.
Вроде бы никого постороннего не осталось.
Потом я подошел к письменному столу.
На столе лежало мое расписание. именно мое, персональное, а чтоб не было сомнений — над рамочкой написано:
„Занятия Алексея (первый концентр):
Математика. Спецкурс. АТ.
Математика. Элементарная физика. Спецкурс.
Математика. АТ. Элементарная химия.
Математика. Общая биология. Спецкурс.
Математика. АТ. Элементарная физика.
Математика. АТ. Элементарная химия.
Математика. Общая биология. АТ.
АТ. Спецкурс. АТ“.
Очень озадачило меня мое расписание.
Озадачило и расстроило: космосом от него и не пахло. Не было никаких космических дисциплин типа ракетостроения или хотя бы астрономии.
Ну, допустим, АТ — это и есть та самая аутогенная тренировка.
Спецкурс — дело важное, нет возражений.
Но где литература, история, география? Где, в конце концов, иностранные языки?
И зачем так много математики? Это ж шерстью можно обрасти.
Уроки с восьми до двух и с четырех до семи — ладно, стерпим.
Но простите за глупый вопрос: по субботам-воскресеньям здесь тоже учатся? Да еще, наверно, задания на дом дают опупенные. Каторга, а не жизнь.
Спасибо хоть, что в воскресенье без математики обошлись.
Да, но почему я решил, что это воскресенье?
День, свободный от математики, был по счету восьмым.
Я пересчитал еще раз — точно, восьмым.
Может, опечатка, а может специально, чтобы сбить переростка с панталыка.
Чтоб мозги у него юзом пошли.
Ну, тогда, мужики, вы своего добились.
18
Тут за окном у меня что-то мелькнуло.
Если птица — то очень большая. Гриф или кондор, никак не иначе.
А может быть, птеродактиль.
Я посмотрел в окно — и ахнул.
Высоко над пальмами летали две человеческие фигурки: белобрысый мальчишка и рыжая девчонка, оба с развевающимися волосами, оба в синих тренировочных костюмах.
Плавая в воздухе, они выделывали хитрые штуки: вертелись в сальто, ловили друг друга за руки, как в цирке.
Но никаких тросов и перекладин не было видно.
Просто они летали.
Ничего удивительного.
Почему ребятишкам не полетать — если есть желание и свободное время?
Я вздохнул, отошел от окна и лег на постель.
Тут над ухом у меня раздался леденящий вой, и скрипучий голос произнес:
— Вы-ы-пустите меня отсюда!..
Я вскочил, волосы у меня встали дыбом.
Но, подумав, успокоился. Как сказала Соня, одарёныши, что с них возьмешь?
— Кончайте баловаться! — сказал я сердито. — Дайте с дороги отдохнуть.
Взял с полки Конан-Дойла, попытался читать.
Но чтение не доставило мне никакой радости. Я чувствовал себя — ну, в точности как Ванька Жуков: забитый сирота, попавший в большой город к чужим недобрым людям.
Надо было как-то отвлечься от горестных дум.
Отвлечься — значит, поспать или поесть.
Спать мне пока еще не хотелось. Оставался только один вариант.
И, отложив книжку, я отправился в столовую.
19
В светлом зале на первом этаже расставлены были обычные общепитовские столики, разноцветные пластиковые стулья. Пол здесь был такой же неряшливый, как и во всей школе.
У окна стоял широкий никелированный прилавок, совершенно пустой.
Может, одарёныши всё уже съели?
Лопать захотелось — до ужаса. Хоть бы хлеба кусок и холодную котлету.
За время родительских разладов я привык к общепиту и в еде стал неприхотлив, как верблюд. Мама часто давала мне денежку со словами:
„Сходи в кафетерий, съешь что-нибудь, нет у меня сил готовить“.
Подавальщицы в кафе „Юность“ привыкли меня кормить, подкладывали кусочек побольше и охотно беседовали со мною про жизнь.
Вот и сейчас мне хотелось увидеть хоть одного нормального человека — официантку, повариху, пускай уборщицу. Просто перекинуться словом, расспросить о том, о сем.