Но в этой столовой не было никакого обслуживающего персонала.
Хотя съестным пахло, и откуда-то доносилось позвякивание вилок и ножей.
Я огляделся. В дальнем углу за столиком, искоса на меня поглядывая, сидели два одарёныша — тот самый белобрысый и та самая рыженькая, которые минут десять назад резвились и кувыркались под куполом.
Белобрысый был неприлично миловиден: сердцеед, сказала бы моя мама. Она любила такие определения, запомнившиеся ей еще с патефонных времён.
А рыженькая — ну, что рыженькая? Дело вкуса.
Но главное — на головах у обоих тоже красовались панковские гребешки. У девчонки — зеленый, в виде маленькой короны, на рыжих волосах он смотрелся очень неплохо, у белобрысого — черный, что делало его похожим на взбесившегося Печорина.
Это что же получается? Может быть, здесь форма такая?
Ну, уж нет: даже под страхом смерти я не позволю над собой издеваться.
Хохлатые одарёныши спокойно ели что-то вкусное, красиво разложенное на широких плоских металлических блюдах. Там была мелко наструганная и румяно обжаренная картошечка, рядом горка красной капусты, какие-то зеленые листья, ломтик лимона… да много чего еще.
Я набрался храбрости и бодрым шагом направился к едокам.
— Привет! — сказал я как можно более дружелюбно. — Я на предмет поесть чего-нибудь.
— Что, что? — Белобрысый приложил согнутую ладонь к уху и привстал. — Простите, не расслышал. Говорите громче, пожалуйста.
Я сразу понял, что с белобрысым мы не поладим. Он, конечно, прочитал мои мысли — и насчет сердцееда, и по поводу Печорина. Вряд ли это понравилось.
Но это уже не поправишь.
— Пообедать пришел, — пробормотал я.
— Ах, пообедать, — улыбаясь, сказал белобрысый. — Святое дело. А мы вот ужинаем… с вашего позволения.
— Здесь что, самообслуживание? — спросил я, оглядываясь по сторонам.
— Ну, почему же, — возразил белобрысый. — Я с удовольствием вас обслужу.
Он протянул обе руки вперед — на них оказался поднос с тремя тарелками и стаканом.
В тарелках аппетитно дымилось, высокий стакан, запотевший от холода, был наполнен чем-то зеленым: наверное, „тархун“.
— Спасибо, — сказал я неуверенно и, тоже протянув руки, сделал шаг вперед.
Но тут поднос взвился под потолок и, описав круг над моей головой, на бреющем понесся над столами. Чиркнул по поверхности крайнего столика, завертелся, остановился.
— Приятного аппетита!
Белобрысый поклонился и сел. Рыженькая засмеялась.
Решив пока ни на что не обижаться, я подошел к столику.
В одной тарелке был огненно-красный борщ, в другой — румяная куриная ножка с гарниром. Курицу я как раз терпеть не могу, но делать нечего: ешь, что дают.
Я протянул руку к стакану — стакан не улетел, не исчез, он был совсем настоящий и очень холодный. Но пахло от него нашатырным спиртом.
Я поднес стакан к губам.
— Ты что? — закричала вдруг рыженькая. — Шуток не понимаешь?
Она нахмурилась, поднос пропал, стакан тоже.
Только пальцы мои, державшие его, оставались влажными и холодными.
— А что? — недовольно проговорил белобрысый. — Отличная работа. Белк£ и углеводы.
— Знаю я эти углеводы!
Рыженькая встала, подошла к прилавку, отодвинула крышку, оттуда повалил пар.
— Вот твой обед, — сказала она мне. — Бери и не бойся.
У нее были серые глаза, казавшиеся очень светлыми из-за множества веснушек вокруг — на щеках, на носу и даже на лбу.
„Ну ладно, птенчик, — подумал я о белобрысом, — тебе отольется!”
Тот покосился на меня и сделал вид, что ничего не расслышал.
Обед на сей раз был настоящий, без подвоха: бульон со слоеным пирожком, жареная треска с картофельным пюре, яблочный компот — всё как на заказ, любимая мною еда.
Так что я славно пообедал.
Летуны, естественно, ушли раньше меня. Белобрысый прошел мимо, даже не взглянув в мою сторону, рыженькая обернулась у выхода и помахала мне ручкой.
Наевшись до отвала, я поднялся к себе и до полуночи читал Конан-Дойла.
Никто меня больше не беспокоил.
20
Проснулся я от заливистого петушиного крика
Впечатление было такое, что я сплю в деревне на сеновале.
„Странно, — подумал я, лежа еще с закрытыми глазами. — Разве петухи поют по ночам?“
В комнате было темно, потом вполнакала засветилась лампа ночника, но кукареканье не прекращалось, наоборот: оно становилось всё настойчивее и громче.
Часы со светящимся циферблатом, вделанные в стену над дверью, показывали семь пятнадцать. Я догадался, что это работает будильник, но где он находится и как его выключить — было неясно.
Я сел на постели — петушиные крики тут же стихли, и ночник загорелся в полный свет.
Электроника.
Умываясь, я решил, что на завтрак в столовую сегодня не пойду: там наверняка соберутся все одарёныши, будут глазеть, как я, бездарь, пью чай с присвистом из блюдечка. Нет уж, пусть сперва увидят меня в классе, там и познакомимся, в трудовом, так сказать, процессе. А чай с присвистом — это потом.
Хотя чашка доброго какао и бутерброд с сыром мне бы сейчас не помешали.
Только я успел об этом подумать — в воздухе повеяло ароматом горячего шоколада.
Я обернулся: на облезлом журнальном столике появилась большая чашка какао, рядом на блюдечке лежал бутерброд с толстым куском российского сыра.
Я уже устал удивляться. Да и что тут непонятного: если белобрысый переросток у меня на глазах сотворил поднос с белк¡ми и углеводами, то школьная администрация, наверно, тоже не лыком шита. Прочитала мои желания — и выполнила заказ.
А что если затребовать кошачью голову с гарниром из мышиных хвостов?
Мысль была интересная, и я решил при случае провести серию экспериментов.
Я позавтракал, подошел к шкафу и стал размышлять, что надеть.
При этом краем глаза я наблюдал за журнальным столиком: интересно, что будет происходить с пустой чашкой и блюдечком.
Но ничего интересного не произошло: просто посуда взяла и пропала.
Бессовестно растаяла в воздухе, даже не дожидаясь, когда я отвернусь.
Мне хотелось обновить синюю форменную куртку с нашивкой на рукаве. На нашивке был изображен купол школы с пальмой под ним и надписью:
„Инкубатор”. Экспериментальная Школа Одаренных Переростков”.
Но, с другой стороны, не будет ли это расценено, как нахальство? Во, скажут, вырядился, придурок, еще бы скафандр водолазный надел.
И, поколебавшись, я облачился в свитер и вельветовые брюки: возможно, шикарная школьная форма использовалась только по торжественным дням.
21
Слегка волнуясь, я спустился в вестибюль.
Окна под потолком были еще темные, но оранжевое панно во всю стену сияло, как днем: видимо, оно как-то хитро подсвечивалось.
Я ожидал увидеть внизу ораву своих однокашников, в том числе и таких же, как я, новичков. Но вестибюль был по-прежнему пуст. Только в наружных дверях прохаживался, явно дожидаясь меня, человек в военной форме без фуражки.
Офицер космических сил, решил я, и сердце мое радостно забилось.
Правда, этот офицер вел себя нестандартно. Я сказал, что он прохаживался, но как-то странно: три меленьких шажочка — подпрыг, еще три шажочка — еще подпрыг.
Подойдя поближе, я разглядел, что это развлекается директор Иванов, — и был разочарован. Что такое: Иванов да Иванов, могли бы прислать и кого-нибудь другого.
Директор школы явился за мною при полном параде: синий пиджачок с латунными пуговицами и с нашивкой на груди, белые брюки, умопомрачительной красоты вишневый галстук. В этом наряде Иванов был действительно похож на офицера, но еще больше на капитана океанского лайнера. Не хватало только погон.