В артиллерийском училище была сделана боевая тревога, и когда прибыл весь командно-преподавательский состав училища, подъехало несколько машин с сотрудниками НКВД. Они произвели арест многих командиров и преподавателей училища, в том числе и начальника училища, который, по распоряжению НКВД, поднял училище по тревоге.
В сахарном институте им. Микояна был произведен подобный же групповой арест. Служащие и преподаватели института были собраны на совещание в здании института. Совещание было намеренно затянуто до двух часов ночи. Тогда приехали «черные вороны» и 80 процентов сотрудников института было арестовано.
Внутренние тюрьмы управления НКВД республики и области были переполнены. В обычных «тройниках» находилось по двадцать человек. В одиночных камерах — по 6–7 человек. Нельзя было не только лечь, но сидеть даже было негде: люди отдыхали по очереди. Таким путем в течение недель, а иногда и месяцев арестованных доводили до полного изнеможения. Во дворе, в коридорах — везде были видны арестованные, стоявшие под конвоем, с заложенными назад руками, лицом к стенке. Допросы производились только главарей «контрреволюции». В кабинетах оперуполномоченных можно было видеть этих несчастных, с поднятыми вверх руками считающих «звезды» (вид пытки, который я уже описывал выше). Если арестованный падал от изнеможения на пол, его обливали холодной водой, ставили на ноги и спрашивали: «Ну как, контра, признаешься?» Если человек не отвечал или пытался говорить, что он не виноват, то следователи кричали, ругаясь особенно вычурной и грубой бранью, и начинали избивать его. Выбивали зубы, глаза, зачастую ломались ребра…
Аресты дошли до таких колоссальных размеров, что в управлениях НКВД негде было повернуться. Коридоры, комнаты следователей, уборные — все было забито арестованными.
С военнослужащими Красной Армии обращались еще хуже, чем с гражданскими лицами. Их приводили в коридор, специально предназначенный для раздеванья. Петлицы, знаки различия, звезды с фуражек, ордена — все это срывалось и бросалось в ящик, стоявший в коридоре. Он был примерно длиною в метр, шириной — около полуметра и высотой до 70 см. В течение трех недель арестов этот ящик был заполнен до отказа. После этого арестованных военнослужащих проводили в специальную так называемую этапную комнату. Она была очень холодной, с нарочно созданной грязью, с никогда не убиравшимися экскрементами. Жертва раздевалась догола, одежда уносилась для специальной проверки, а арестованный простаивал по колена в грязи и в холоде по нескольку часов.
В связи с большим числом арестованных, по НКВД республики был издан приказ: аресты производить дальше, допроса арестованных не производить, а под конвоем отправлять их в глубь страны, в специальные тюрьмы. Одной из таких была Орловская тюрьма.
«Черные вороны» начали разгружать учреждения НКВД. Арестованные железнодорожным транспортом отправлялись в другие тюрьмы.
По неполным данным, за период с 8.07.1938 года по 8.08.1938 г. в Киевской области и в частях Киевского военного округа было арестовано 67 200 человек. Не хватало конвойных войск. Курсантам Харьковской школы НКВД предлагали очень хорошее вознаграждение за этапирование арестованных в далекие места Советского Союза, но даже среди них добровольцев не нашлось.
В середине августа 1938 года школа вернулась в Харьков. Специальное задание товарища Ежова было выполнено.
В ПЫТОЧНЫХ КАМЕРАХ. КОНЕЦ «ЖЕЛЕЗНОГО НАРКОМА»
Таким образом, нас взяли нахрапом — перестали церемониться, и мы должны были вспомнить поговорку: «Взялся за гуж — не говори, что не дюж». Логика фактов вела к такому умозаключению. Но гораздо сложнее был тот процесс, который захватил наше сознание, нашу психику.
Мое положение помкомвзвода, скороспелого партийца и функционера комсомольской организации само по себе обособляло меня, настораживало моих товарищей. Но еще большее взаимное отчуждение создалось вследствие наличия в нашей среде сексотов. С очень немногими курсантами мог я обменяться осторожными мыслями, тем не менее чувствовалось, что большинство киевской опытно-показательной выучки внутренне не приняло: болезнь протеста была загнана внутрь, и только.
Начальство же решило продолжать «практику». Классных занятий не было. Мы были разбиты на группы, распределены по участкам. Старший курс, ждавший через месяц выпуска, засел за подготовку к экзаменам, на «практику» старшекурсников не выводили.
Моя группа была направлена в управление НКВД, под руководство того же Яневича, ставшего к тому времени младшим лейтенантом госбезопасности. Когда мы к нему явились, он, должно быть, уже ждал нас. Подошел сразу ко мне.
— А-а-а… Кажется, я узнал вас… Ну, того, что было, наверное, уже не повторится?..
— Что, товарищ младший лейтенант, — таких допросов не будет?
— Нет, — нахмурился Яневич, — такие допросы будут, а таких поступков со стороны курсантов больше уже не будет.
Я прикусил язык.
— Кто старший?
— Я, товарищ младший лейтенант.
— Надолго сюда?
— Не знаю, товарищ младший лейтенант.
— Хорошо. Практика будет продолжаться долго. Я думаю, что теперь научу вас работать по-настоящему. Увидите все. Кстати, встретите здесь тех, кто попортил избирательные бюллетени, — помните, товарищ Бражнев? Времени терять не будем.
Теперь нечего уже было думать о том, что допросы не должны сопровождаться пытками, — пытки будут, не нам предотвратить их.
О пытках писалось много. Я скажу о некоторых пыточных приемах и средствах, узнанных мною на этой харьковской практике. Мы побывали в подвалах НКВД и во внутренней тюрьме управления. Яневич долго допрашивал, наполовину обезволивая этим подследственного. Потом — подвал. Подводят к двери, распахивают, закладывают пальцы рук истязуемого в щель и зажимают дверью. Он теряет сознание, его уносят, снова приносят и снова прищемляют пальцы. Иной соглашался после этого подписать любой протокол, а Яневич хвастливо и по-актерски наивно говорил нам:
— Видите? Разве бы он иначе сознался? Конечно же, нет!
Если подследственный выдерживал пытку прищемлением, Яневич пробовал другой вид: зажимал кисть руки в тиски и загонял под ногти иглу. Могуч дух человеческий — иные выдерживали и эту пытку. Но НКВД — обладатель непревзойденного арсенала. Я видел арестанта в одиночке и узнал его судьбу. Ему долго не давали еды, а потом принесли хлеба и селедки в неограниченном количестве. Изголодавшийся человек наелся, появилась жажда, воды ему не давали. Потом раздели догола, перевели в темную камеру, потомили темнотой и включили свет. Несчастный видит: в стене — ниша, заделанная решеткой. За решеткой — вода в стеклянной посуде. Человек долго крепился, но стал-таки ломать решетку, изуродовал себе руки, даже лицо и, наконец, потерял сознание. Тогда его облили водой, дали глоток воды, дали тряпку, чтобы собрать воду с пола, и вырвали ее у него, когда он хотел сунуть ее себе в рот.
Страшнее всего, однако, крысовник («питомник», как его называют иногда). Это — камера, по стенам которой, с пола до потолка, полки. Проход между ними узкий. На полках — бездна крыс, живущих там и размножающихся. Человека вталкивают в крысовник на две-три минуты. Двух-трех минут вполне достаточно. Включают свет, и со всех сторон — сверху, с боков, снизу — на арестанта устремляются сотни крыс. В той камере, которую видел я, и посреди стояло сооружение из таких же полок. Я слышал будто кто-то где-то продержался 3 или 4 минуты в крысовнике, так как случайно у него был в кармане сахар, и он бросал крысам по кусочку, крысы накидывались на сахар, грызлись между собой, время шло, чекисты открыли камеру и были удивлены, что арестант невредим и не сошел с ума. Мало вероятно! Крысы приучены, они не успеют (т. е. далеко не все успеют) заметить сахар, они видят свою жертву и привыкли ничуть не бояться ее. На то и «питомник»! Это, собственно, не является пыткой целевого характера — вынудить к «признанию» — нет, в крысовник пускался приговоренный к смерти. Через три минуты служители, одетые в специальные костюмы, вытаскивали изгрызенный труп.