История стояла в расписании второй. Курбан Мехмедович Гедзеев, как всегда, пришел в школу к восьми утра. Первого урока у него не было, но своим привычкам заслуженный учитель России не изменял уже не первое десятилетие. Зайдя в учительскую и поздоровавшись с другими педагогами, Гедзеев взял ключ от своего нового кабинета и поднялся на третий этаж, пожурив по пути нескольких нерадивых учеников, которых он уже сумел вычислить наметанным глазом.
— Завтра тебя первым спрошу, подготовься, — с улыбкой грозил учитель школярам, несущимся по лестничным пролетам вверх и вниз.
Отперев кабинет, Гедзеев снял плащ и сел за стол, который еще не стал ему родным, но обязательно станет спустя некоторое время. Так было всегда — и когда он работал в Грозном, и когда, спасаясь от безумной войны, он бежал с семьей в Москву, к родственникам жены, которые вызвались приютить их. Стол, сначала чужой и холодный, через несколько месяцев становился родным, покрываясь работами учеников, личными вещами, впитывая в себя энергетику каждого, кто к нему прикасался.
Раскрыв портфель, Курбан Мехмедович принялся выкладывать на стол первые проверенные им в новой школе работы учащихся — учеников одиннадцатого «В» класса. Класс был не из легких: дети алкоголиков, работяг. Но это был далеко не первый трудный класс в педагогической практике Гедзеева — учитель лишь улыбался в пушистые, черные как смоль усы, предвкушая удовольствие от предстоящей работы с неординарными подростками. Он умел их укрощать.
Работы одиннадцатого «В» были откровенно слабыми. Множество ошибок в русском языке, слишком простые, где-то даже примитивные мысли. А ведь ученикам было где развернуться: тема творческой работы — «Как я понимаю историю России». Гедзеев специально несколько размыто сформулировал задание, чтобы школьники могли немного пофантазировать, поразмыслить, изложить собственное понимание темы, раскрыть ее по-своему. Но этот класс фантазией явно не отличался — по большому счету, прочтя работы, Гедзеев понял, что ученики одиннадцатого «В» не только никак не понимают историю своей родины, но и просто ее не знают.
Но это ничего, успокаивал себя Гедзеев, — есть еще целых два месяца, за которые, конечно, нельзя выучить историю, но можно постичь ее азы. Размышляя, учитель пришел к выводу, что сейчас важнее научить этих ребят не истории, а любви к истории.
Свободный урок пролетел незаметно. На перемене одиннадцатый «В» начал заполнять класс. Гедзеев внимательно следил за входящими. Здоровались с ним единицы — большинство просто его не замечало. Ученики нецензурно выражались, гоготали и показывали всем своим видом, что на учителя им ровным счетом наплевать.
Прозвенел звонок. Учитель медленно поднялся со своего места и застыл, гипнотизируя взглядом класс, который и не думал перестраиваться на рабочий лад. Шум не затихал.
— Я попросил бы вас занять свои места, — с легким кавказским акцентом негромко произнес Гедзеев. — Урок начался.
Несколько человек оглянулись на него, удивленно подняв брови, и тут же с наглыми улыбками вновь вернулись к обсуждению своих проблем.
— Я все же попросил бы вас… — повторил учитель и сам сел за стол.
Открыв журнал, он тихим голосом принялся перечислять фамилии учеников и проставленные им оценки. Два, два, три, два, четыре, два, два…
Шум заметно стих. Монотонное перечисление двоек и троек явно заинтересовало подростков. Они рассредоточились по своим местам и с недовольным видом стали слушать. Когда список был исчерпан, Гедзеев поднял глаза и увидел перед собой стаю волков, смотрящих на него с ненавистью и единственным желанием, застывшим в ледяных неподвижных зрачках — перегрызть ему горло. Первой из стаи голос подала Свирельникова, которая была старостой класса:
— Ээээ… как вас там, мы не очень поняли, что это за оценки?
— Это оценки за ваши сочинения, — спокойно ответил Гедзеев.
— Но вы вообще-то говорили, что это творческая работа, — повысила голос староста. — Нам за творческие работы оценки не ставят вообще-то! Не знаем, конечно, как у вас там…
— У нас — это где?
— Где баранов пасут, — послышалось с последней парты, и в классе громыхнул раскат смеха вперемешку с «бееее-бееее-бееее».
Гедзеев медленно поднялся, подошел к остряку и, остановившись возле него, четко произнес, акцентируя каждое слово:
— То, что лично вы недалеко ушли по своему развитию от барана, еще не дает вам право оскорблять своим блеянием достойное животное. Встаньте и покиньте класс.
Блеяльщик, которым оказался Сопля, недоуменно покрутил головой, ища поддержки у одноклассников, но, как обычно, не нашел ее, встал и направился к выходу, бурча что-то себе под нос. Он уже подходил к двери, когда та с грохотом отворилась, и на пороге показался Петров.
Бросив взгляд на Соплю, он буквально вышвырнул его из класса, чтобы тот не путался под ногами. Вслед за Петровым в класс вошел Иванов, за ним — еще два человека, которых ученики одиннадцатого «В» видели впервые в жизни. Все четверо были одеты в черные «бомберы», подвернутые голубые джинсы, на ногах высокие военные ботинки. Четыре лысых черепа.
— Гедзеев Курбан Мехмедович? — Петров, который был выше учителя как минимум на голову, подошел к нему вплотную.
— Совершенно верно, — ответил учитель. — С кем имею честь?
— Какую честь, чурбан?! — Подлетел Иванов. Оставшиеся двое тоже подтянулись поближе, предварительно закрыв дверь на ключ.
— Что вы себе позволяете, молодой человек? — Голос Гедзеева дрогнул.
— Заткни пасть и слушай, — Петров толкнул педагога в грудь, отчего тот отлетел к доске, на которой им же, еще во время первого пустого урока аккуратно было выведено: «Как я понимаю историю России».
Заметив надпись, Иванов указал на нее и спросил:
— Ты написал?
— Да.
— Запоминай, тварь, — оскалился Иванов. — Историю России здесь понимаю я, он (кивок в сторону Петрова), они (кивок на класс), почти все, кроме двух-трех чурок вроде тебя. А ты, тварь, ее понять не способен. Ты — животное. Понял? Понял, нет? Отвечай, сука!
Иванов начинал заводиться, но он не мог позволить себе кричать, а потому шипел, брызгая слюной и собирая складки на лице, делавшие его бульдожьим, крысиным, нечеловеческим.
— Дай-ка я, — отодвинул товарища Петров.
Он взял Гедзеева за галстук и подтянул к себе.
— Как же от тебя воняет, чурка, — процедил он сквозь зубы. — Короче, слушай сюда, чурбан. Сегодня же ты пойдешь и напишешь заявление по собственному желанию, понял? На твое место придет русский. Ты понял, тварь? Понял, нет?
— Убери руки, шакал, — выдавил из себя Гедзеев и изо всех сил ударил сверху по рукам Петрова, все еще державшим его за галстук. — И пошли вон. Вон!
— Ну все, тварь, тебе пиздец, — с этими словами Петров с размаху ударил Гедзеева в ухо. Тот вскрикнул и, схватившись за больное место, осел на пол. Петров добавил ему ногой по лицу.
— Эээ, Вить, ты потише, потише… — Иванов попытался оттащить соратника в сторону, но тот вырвался, и в следующий миг в его руке оказалась граната.
Класс вздрогнул.
— Да ты больной, что ли?! Больной?! — Девчонки повскакивали со своих мест и ринулись вглубь класса, к задней стене.
Скины застыли в нерешительности.
Петров победоносно оглядел класс и в следующую секунду дернул за чеку, бросив круглый тяжелый шар к ногами учителя. Гедзеева словно парализовало. На лбу у него выступил пот. Граната замерла в нескольких сантиметрах от его ботинок.
— Обосрался, мудак?! — заорал Петров. — Обосрался?! Иди пиши заявление, вали из России, тварь! Понял?! — а потом, повернувшись к классу: — Да не ссыте, придурки! Она учебная, я у отца взя…
Договорить он не успел. В следующую секунду прогремел взрыв.
— Вот и все вроде…
Сопля снова покосился на сигаретную пачку. Несмотря на то что он остался единственным выжившим учеником одиннадцатого «В», досталось ему прилично: рожа в ссадинах и царапинах, сотрясение мозга, ребра переломаны. Все раны страшно болели, но курить хотелось все равно.