Утром все, кому не лень, могли полюбоваться на фотки с праздника. Парадные и ночные. Галочка узнала про это дело последней. Она дня три потом приходила в себя.
— Как это? — кричала моя мама, когда мы случайно наткнулись на безобразные снимки.
Я сама офигела. Сижу, по просьбе мамы показываю ей фото, выложенные другими родителями, а тут такое!
— Она такая смирная девочка! Кто бы мог подумать!
— Мама, ты на ее глаза погляди. Она же угашенная вусмерть.
— Что у трезвого на уме, то у пьяного…
Неужели мама реально верит, что Галка в здравом уме мечтала такое сотворить? Мама верит — ее не переубедить.
— Нет. Тут что-то не так! Недаром говорят, в тихом омуте черти водятся, — проникновенным голосом говорила мама.
— Да перестань ты эту подлость рассматривать!
Не послушав моего совета, она принялась читать комментарии под снимками. Вот дура.
Я спряталась в ванной. Включила воду. Типа я тут моюсь. Взобралась на край ванны поближе к вентиляции и покурила. Дым аккуратно затягивало в решетку.
Меня трясло. Просто колбасило. Я не могла понять, как Галка теперь будет жить? Мы все из одного района. И на нее будут показывать пальцем и хихикать в спину. Кто-то фальшиво посочувствует. И все будут думать, как моя мама. По сути, все произошедшее — обычная подстава. Состряпанная очень подлыми людьми. И поддержанная равнодушными. Теми, кто все видел и не прекратил. И был «как все». То есть ржал и фотографировал.
Жаль, что я не поехала. При мне такого бы не случилось. А если бы я поехала и уснула, как некоторые?
Сигарета кончилась. Я утопила окурок в сливе ванны. Надеюсь, он не засорит трубу.
Мама продолжала смаковать снимки. Сопровождая просмотр громкими фразами «какой ужас» и «а этот-то, этот что вытворяет!».
Меня там не было, но я чувствовала себя соучастницей преступления. Тем, кто не предотвратил. Смалодушничал.
Я долго думала, стоит ли пойти поговорить с Галкой. Видела ее на улице. Вместе с отцом. Они куда-то спешили. Галка демонстративно отвернулась, даже не поздоровалась в ответ. И я прекратила попытки встретиться для разговора…
Ирина Комиссарова. Трещина на асфальте
В квартире полная темнота. И тишина — даже будильник сдох, не допищав. Матери сегодня к восьми, значит, ушла в семь. Слава Аллаху, догадалась не будить.
Лека сидит на постели и перекачивает в себя темноту и тишину Когда их набирается столько, что Леке начинает казаться, будто ее вот-вот взорвет изнутри, она встает и зажигает свет.
В десять минут девятого неожиданно звонит Чуха. По бесформенной куче говна, каковой до сих пор виделся предстоящий день, словно пролег настил. Теперь, по крайней мере, есть стимул куда-то пойти.
Всего нужно семьсот баксов. Двести у нее есть, требуется еще пятьсот. Паршивые пять сотен, это же не деньги для Москвы, думает Лека. У Башаковой, вон, новая труба столько стоит — Башакова уже все уши с ней прожужжала. Строит многозначительную рожу: «Подарили…» Ясен перец, подарили — мамо с папом преподнесли на ДР. Но она изображает таинственность, хочет, чтобы подумали, что у нее кто-то есть. Уписаться.
Срисовать бы ее паршивый телефон, вот и была бы сумма, думает Лека злобно. Марик пообещал деньги достать, но Марик трепло. «Да я…», «да для тебя…», «все решим, одним словом…». К полудню он думать забудет про все свои обещания. Напомнишь — скажет, что все под контролем, все завтра. А завтра опять забудет. К тому же Леке нужно сегодня. Чуха сказал, что будет держать до трех. Мол, деньги нужны срочно. Если не ей, так другому отдаст, желальщиков целая очередь; он позвонил ей первой только постольку, поскольку она говорила, что очень горит.
На перемене Лека сидит на подоконнике, рассматривает лица, словно видит первый раз. Смешно. Смешные. Инопланетные какие-то физии. Фильм был такой древний: там мужик надел специальные очки и — бац — увидел, что вокруг одни пришельцы, закамуфлированные под местных жителей. Без очков — люди как люди, в очках — мурло на мурле. Так и тут.
Из-за двери выплыла русичка и стала продираться сквозь народ, как сквозь чащу. Она новая, молодая совсем, при этом дикая пуще эфиопа. У нее бзик на наркоте. Считает, что все вокруг колются и долбятся без продыху. Девкам в пятницу после урока начала втирать: «Девочки, будьте осторожны, сейчас все это стало так доступно, вам трудно представить все опасности, вам кажется, что это все ерунда, а на самом деле… бла-бла…» Девки попадали под стол. «Я говорю: а что вы на меня все время смотрите? — пересказывала потом Башакова. — Что я, самая завзятая?..»
При этом русичка старше их всех на сколько? Лет на семь? Всего ничего. Вне школы, в компании какой-нибудь могли бы вместе тусить… А тут как будто с другой планеты. Были б очки-рентгены, небось тоже высветилась бы… Их, наверно, вербуют там, в институтах этих и педулищах. Из нормальных молодых чуваков делают деревянных солдат, и они в момент перестают понимать других нормальных молодых чуваков.
— Газиев, у тебя деньги есть? — спрашивает Лека.
— Чего?
— Деньги у тебя есть? — терпеливо повторяет она.
— Ну.
— Сколько?
— А тебе зачем?
— Сколько?
— Ну хз. Рублей триста.
— А больше есть? Не с собой, а в принципе?
— Ни фига себе, — говорит Газиев. — Может, еще ключи от квартиры?
Он из немногих вменяемых среди моря инопланетных уродцев. Он, скорее всего, дал бы денег. Но у него их нет. Триста рэ — это не деньги.
У Башаковой наверняка при себе больше. Но Башакова как раз не даст. И Элька Богута из параллельного, хотя они даже типа подругами были в прошлом году И Тимур. Тимур не просто не даст, а еще обосрет по самую макушку.
Самая гнусь — просить. Просить — значит падать. Упал — лежишь. Лежачего не бьют, через него просто перешагивают.
В классе тридцать два человека, в параллельном почти столько же. Если бы все скинулись по десять баксов, получилось бы даже больше, чем надо. Десять баксов — это еще меньше, чем триста рэ. Не деньги. Тем более, она отдаст.
Она просит. И у Башаковой, и у Эльки, и даже у Тимура.
— Зачем тебе? — спрашивает Башакова.
— Мне надо выкупить собаку, — говорит Лека в слабой надежде пробить на жалость, — ее украли. Если я до вечера не соберу денег, ее убьют.
— Откуда это у тебя собака за пятьсот бакинских? — удивляется Башакова и торопливо добавляет: — У меня столько нет.
«Сними с карточки», — думает Лека с ненавистью, а вслух говорит:
— Дай сколько есть.
Башакова, естественно, не дает. Не просто так, а по принципиальным соображениям. Она не вступает со знакомыми в кредитные отношения, потому что портятся отношения обычные.
— А с незнакомыми вступаешь? — интересуется Лека, шуря глаза.
— Я не «Сбербанк», — нелогично отвечает Башакова.
Тупая корова. Типа как у Леки есть с ней хоть какие-то отношения, чтобы их можно было портить…
Тимур посылает еще быстрее. Сначала предлагает оказать услугу сексуального характера, потом ржет, как больной конь, потом посылает.
— Маску поправь, — говорит Лека. — Хобот торчит.
— А?
— На.
Она отходит к окну, сбрасывает сумку на пол. За окном ноябрь. На асфальте трещина, как шрам от аппендицита. Не от самого аппендицита, а оттого, что его вырезали. Весь ноябрь все катится под гору. Как лавина.
«У них один дешевый пафос, — сказала завучиха историчке. — Сил нет, дай пострадать. Каждый чих — повод для страдания». Завучиха даже голос не понизила, хотя Лека стояла в двух шагах. Для капитана деревянных солдат она — пустое место. Дыра в пространстве, в которой клубился дешевый пафос.
От окна тянет холодом.
— Что, правда, собаку грозились убить? — спрашивает Русик Газиев.
— Нет, — отвечает она. — Наоборот.
— «Наоборот»? Купить, что ли?
Звонок сверлит уши. Мутанты начинают разбредаться, закидывая на плечи сумки и поводы для страданий.
— На историю идешь? — Русик хищно зевает, по-крокодильи хрустнув челюстью.