— Затыкай этот шов!
— Как его заткнешь, если он разошелся по всей длине?
— Чопы давай!
Норкин спустился по трапу в кубрик. Вода уже затопила рундучки, и матросы ходили в ней, заделывая пробоины.
— Как дела? — спросил Норкин.
— Льдом всю конопатку вырвало, — ответил командир катера. А на катер уже прибежал отрядный механик.
— Отстоим катер, а? — спросил его Норкин,
— Уже не утонет.;
— Заделали пробоины?
— Да разве их заделаешь? Выбросились на мель, — вот и не утонет… По всем научным расчетам он должен был затонуть еще на середине Волги…
Густо плывет сало по Волге. Только изредка видны темные разводья.
— Пожалуй, отходились, — нерешительно сказал Селиванов, осматривая реку.
Норкин был согласен с ним, но ничего не ответил. К чему слова? Любой речник поймет, что конец навигации.
— Вас к телефону, товарищ капитан-лейтенант, — доложил. подбежавший рассыльный.
— Кто вызывает?
— Из штаба армии.
— Ох, уж эти мне армейцы! — проворчал Норкин. — Пойдем, Леня, послушаем, что они еще нам скажут.
— А мне что? Пошли. Так и так у катеров делать нечего.
В землянке было жарко от раскаленной докрасна печки. Норкин бросил на нары шапку и прижал трубку к уху.
— Норкин слушает вас.
— Здравствуйте, товарищ Норкин, я говорю по поручению пятнадцатого… Когда вы сегодня выходите на переправу?
— Встали. На зиму встали.
— Как так встали? А переправа?
— А вы сами на реку взгляните. Нельзя больше плавать.
— Товарищ Норкин! Не бросайте трубку! Передаю вашему комиссару!
— Михаил, ты?
— Так точно, товарищ батальонный комиссар.
— Я сейчас был у самого пятнадцатого, и он просил меня передать вам, что сегодня ночью с ним разговаривал Сталин… О нас говорили.
Ясенев замолчал, словно выжидал что-то.
— О нас? А что сказал товарищ Сталин?
— Он надеется на нас. Так и сказал: «Передайте морякам, что в город нужно пройти…» Ты слушаешь меня?
— Слушаю… Передайте, товарищ батальонный комиссар, что катера сегодня ночью будут работать точно по расписанию…
— Я так и знал. Голованов не у вас?
— Нет. А что?
— К тебе собирался. Ну, готовься к работе. Счастливо!
Норкин положил трубку. Несколько пар глаз смотрело на него.
— Селиванов… Я ответил и за тебя. Сегодня работаем точно по расписанию.
— Мишка! Да ты взгляни на сало!
— Сам товарищ Сталин сказал, что нужно, идти. Понимаешь ты это или нет?
Эти слова облетели все катера, и на занесенных снегом палубах стало черно от матросских шинелей. Все работали, все готовились к тяжелым рейсам. Под вечер приехал Голованов. Выскочив из кабины полуторки, он прямо прошел на катера, придирчиво осмотрел их, дал несколько советов, а потом спросил у Норкина:
— Это что у тебя за резерв?
— Разбитые, товарищ адмирал;— ответил Норкин.
— Команда с них где?
— Часть на других, а часть в резерве.
— Неужели все катера полностью укомплектованы?
— Не полностью, а резерв оставляю.
— Почему?
— Можно иносказательно?
— Да по мне ты хоть как говори, только объясни толково.
— Это резерв у меня как шапка у солдата… Идет другой раз солдат зимой по улице, а прохожие дивятся: морозище, дым столбом, а у солдатской шапки уши не спущены, да и сидит она только на одном ухе. Думают, вот жарко солдату!.. А дело не в жаре. Радешенек солдат опустить уши шапки, да форма одежды не позволяет. А раз нельзя уши опускать, то он и одевает набекрень. Одно ухо согреет — на другое сдвинет!.. Людей-то у меня мало, ну я и оказался вроде этого солдата. Придет катер с побитым народом: я на него резерв— и марш обратно! Так и буду перебрасывать его с одного на другой.
— Дельно, дельно… Вот теперь ты, кажется, научился воевать! — засмеялся Голованов и уже серьезно спросил: — Рассказал матросам о словах товарища Сталина?
— Так точно.
— Ну смотри! Не посрами чести флотской! На нас большая надежда!
И снова катера пошли в город. Не помешали ни сало, ни мины. Переправа работала до последней возможности. Но потом настал и такой день, что даже бронекатера не смогли вырваться из затона. Безлюдно стало на берегу. Моряки разбрелись по землянкам. Началось ожидание морозов. Изредка появлялся на берегу матрос, осматривал ледяное месиво и, опустив голову, снова брел в землянку,
— Скорей бы встала, проклятая! — слышалось то там, то здесь. Вынужденное безделье было страшнее любого задания. Уже обо всем переговорили, написали всем письма, обсудили ответы, а Волга все еще не замерзала.
Но однажды ночью землянки опустели: все вышли на берег смотреть на идущего с той стороны человека. Вот он поровнялся с вмерзшими в лед катерами, и один из ретивых вахтенных крикнул, перепутав от радости все уставы:
— Стой! Кто идет? — и совсем не к месту: — Руки вверх!
— Брось трепаться! — донеслось в ответ. — Нам сам командующий руки вверх поднимать запретил!
Посланец из города вскарабкался на обрыв. На его голове чудом держалась лихо заломленная бескозырка, ватник был распахнут, и под ним виднелись грязные полосы тельняшки. Матрос отряхнул снег с колен, высморкался, посмотрел по сторонам и сказал:
— Чего уставились? Давай патроны в город!
Кончилось бездорожье! И снова потянулись через реку бойцы и бесконечные вереницы носильщиков патронов, гранат, Теперь все видели свою возросшую силу и все чаще и чаще стали поговаривать о том, что пора ударить по фашистам, пора раз и навсегда отучить их соваться на советскую землю. Однако приказа не было, и терпеливо ждали люди на левом берегу.
И вдруг радио принесло радостную весть: наши войска соединились западнее Сталинграда. Замкнулось кольцо, заметались в нем десятки окруженных дивизий. Праздник пришел на берега Волги. Даже глаза Мараговского потеплели, он перестал хмуриться, а о других и говорить нечего!
А Норкину упорно не везло: какой-то фашистский бомбардировщик, удирая от советского истребителя, разрядился в районе землянок, и один осколок впился в ногу Михаила. Пришлось лечь в госпиталь. Утешало лишь то, что Голованов с Ясеневым поддержали его и направили для лечения не в глубокий тыл, а в госпиталь флотилии. Значит осталась надежда на скорое возвращение в свой отряд.
После выздоровления Коробов полал в одну из пехотных частей, которая подошла к городу с севера и, немного потеснив фашистов, ворвалась на окраину. Тут ее и остановил приказ. После длительного ожидания наступил, наконец, долгожданный момент. Командир батальона, молодой старший лейтенант, с еще нежным пушком над верхней губой, пришел в подвал к солдатам и сказал:
— Получен приказ о наступлении.
Несколько минут он не мог сказать больше ни одного слова: солдаты окружили его, спрашивали все сразу, а кто-то даже крикнул «ура». Фашистов встревожило это, и мины забарабанили по развалинам дома.
— Крой, фриц! Нам твои мины что слону горошина! — крикнул Коробов.
— Тише, товарищи! Раньше времени тревожить их не будем… С рассветом начнем наступление. Ваш взвод штурмует этот дом, берет его и идет прямо по кварталу. Главное — держать связь с соседями и не отставать.
Во взводе было несколько матросов, поступивших сюда, как и Коробов, после госпиталей. Послышались крики:
— Когда это морская пехота отставала?
— Пусть соседи поспевают, а нас уговаривать не придется!
— Гвардия не выдаст!
Старший лейтенант поднял руку, и шум стих.
— Задача ясна, товарищи?
— Куда яснее!
— Тогда до завтра, — сказал командир батальона и ушел.
Ночь прошла в подготовке. Едва сероватые сумерки разливались над землей, как все прильнули к щелям и отверстиям в фундаменте. Каждый еще раз осматривал улицу, заранее отыскивая укрытия. Лежали на асфальте трупы, запорошенные снегом. Сгоревший танк навалился боком на черную от копоти стену дома.
Сигнал ждали весь день, и не дождались. Только вечером пришел политрук. Политрук устало опустился на груду камней, достал из полевой сумки пачку газет и протянул ее солдатам.