— Я думаю, что надо выступать немедленно, — сказал он, как только заметил, что Ясенев приказ прочел. — Здесь говорится, что немцы прорвали фронт и мы должны лесом пройти им во фланг, еще лучше — в тыл. Внезапно ударить, смять, задержать, отбросить. Иными словами — дать возможность нашим закрепиться на новом рубеже… Сначала пообедаем или немедленно атакуем? Кухни вот-вот будут. Как мыслишь? По мне — нехай обед пропадет!
— Конечно! — поддержал его Ясенев. — Ты собери командиров, а я переговорю с парторгами.
В ротах засуетились, все пришло в движение. Матросы завязывали вещевые мешки, подгоняли их лямки так, чтобы мешок плотно лежал на спине и в то же время не стеснял движений, еще раз проверяли оружие. Среди них то там, то здесь появлялся Лебедев. Сутулый, в помятой фуражке, сидящей на голове как картуз, и с седыми висками, он мало походил на военного.
— Я бы на вашем месте, товарищ Метелкин, поставил автомат на предохранитель, — говорит Лебедев, задерживаясь около Метелкина.
— А зачем? Ведь затвор у меня закрыт?
— Ну и что такого? Полезешь сквозь кусты, зацепится сучок за затвор, оттянет его, потом он соскользнет и произойдет выстрел. Что тогда делать будешь? Хорошо, если своих пулями не заденешь. Но уж тревогу подымешь раньше времени — как пить дать.
И ставит Метелкин затвор автомата на предохранитель. Не любит Метелкин, когда его подправляют, обычно обижается, старается сделать наоборот, но сейчас даже не ворчит. Разве можно обижаться на дельный товарищеский совет?
— Ты, Коля, держись ближе к нам и особенно вперед не вырывайся, — поучает Никишин Любченко, осматривая свои гранаты. — Дойдет дело до рукопашной — крой во всю мочь, а при перестрелке — сгибайся, беги змейкой, как лейтенант учил. Нужно будет — пойдем во весь рост, а до поры до времени — поберегись.
— Да я, товарищ старшина, от вас ни на шаг…
— Любченко! — зовёт Лебедев. — Зачем вещевой мешок берете? Разве вам не передали приказания оставить их здесь?
— Передали, товарищ политрук. Так я в него патроны и гранаты положил. — Любченко похлопывает ладонью по тугому мешку и весь сияет, ожидая похвалы.
Лебедев берется за лямки, приподымает мешок, морщится и спрашивает:
— Не тяжеловат?
— Ни! Я и не такие мешки таскал!
— Там ты просто таскал мешки, а тут воевать нужно, С таким грузом сможешь ты бежать?
— Неужто оставить? Не можно это! Нехай пострадаю, но высыплю всё на немчуру! — и Любченко решительно берется за лямки мешка.
Лебедев не сердится, не повышает голоса.
— А вы подумайте спокойно, — советует он. — Могут вас ранить раньше, чем вы доберетесь до врага? Что тогда будет?
— Ребята его возьмут.
— Правильно. Но ведь вы-то больше не сможете бить немцев? Не лучше ли разделить груз между товарищами?
— У них и так полно, — начинает сдаваться Любченко.
— Еще немножко взять они смогут?
— Конечно, возьмем! — вмешивается Никишин. — Мы всё разделим, товарищ политрук, вы не беспокойтесь.
Лебедев кивает и не спеша идет к следующей группе матросов, а Никишин набрасывается на Любченко:
— Доигрался? Говорили тебе, что нужно разделить, так нет! «Сам понесу»! Развязывай мешок!
Едва батальон втянулся в лес, как к морякам подошла группа красноармейцев. Командир ее, лейтенант с еще новыми, блестящими «кубиками» представился Кулакову и доложил, что прибыл в его распоряжение для того, чтобы провести батальон в тыл фашистов.
— Хорошо, очень хорошо! Прекрасно, дорогой мой! — заулыбался Кулаков.
Около его глаз веером рассыпались морщинки. Лицо сразу стало добродушным, немного старческим.
— Точно выведешь? Не заблудишься?
— Не заблужусь, — ответил лейтенант и с ног до головы осмотрел Кулакова. У него зародилось сомнение: уж не ошибся ли он? Неужели этот простоватый мужичок в матросском бушлате и яловых сапогах — командир батальона? Но в это время Кулаков нечаянно шевельнул плечом, распахнулся бушлат, мелькнул уголок ордена, и лейтенант сразу подтянулся, расправил плечи и доброжелательно пояснил: — Мы там уже были.
— Это другое дело!.. Ну, веди.
Лейтенант с красноармейцами пошел вперед, а за ним, выслав охранение, тронулись остальные. Солдаты шли быстро, порой перебегая от дерева к дереву. Под их ногами не хрустели ветки, не шуршали листья, словно не та же земля лежала под ними, а большой, мягкий, пушистый ковер. Моряки старались подражать им, но у них ничего не получалось: то треснет сучок, то звякнет автомат, то ветка, отпущенная неосторожной рукой, звонко хлестнет по каске.
Уже глуше доносилась стрельба. И если сначала моряки шли, прислушиваясь к шорохам, перебегали поляны, то теперь они успокоились, переговаривались, курили, и среди листвы то и дело подымались синеватые облачка табачного дыма. Все теперь им казалось проще, чем они думали раньше.
И тем неожиданнее был первый выстрел, подхваченный эхом и громом прокатившийся над лесом. У Норкина выпала изо рта папироска. Он даже не заметил этого. Выстрелы следовали один за другим, порой сливались в сплошной треск. Скоро рассыпалась и звонкая дробь автомата.
— В цепь! Ложись! — крикнул Норкин и упал на землю между корнями дерева, поваленного ветром. Его мшистый ствол и дерн, уцелевший на полусгнивших корнях, заменили бруствер окопа, скрыли Норкина от противника, и он, высунув автомат между корней, приготовился к бою.
Рядом с Норкиным, немного левее, залег Ольхов. Он уже успел срезать ветку, сделал из нее подсошник, воткнул в землю, и теперь его винтовка со снайперским прицелом замерла, готовая к выстрелу. Ольхову бы лежать и ждать, но он не видел никого перед собой, боялся прозевать врага и приподнялся на локтях, вытянул шею.
— Не высовывайся, Ольхов! — прикрикнул Норкин.
Справа улегся Никишин. Впереди него на поляне растянулся Любченко. Никишин, кажется, говорил ему что-то неприятное, так как Любченко закусил губу и пятился, прижимаясь грудью к земле.
— В цепь! — донеслась до Норкина запоздалая команда.
«Значит, я решил правильно», — подумал он.
Еще несколько минут ожидания, различных предположений, и показались красноармейцы—хмурые, немного побледневшие, осунувшиеся. Сзади всех шел лейтенант. С пальцев его левой руки на землю капала кровь. Вот он остановился, прислушиваясь, положил руку на ствол березы— и потемнела белая кора, побежала по ней струйка крови.
Увидев моряков, приготовившихся к бою, лейтенант одобрительно кивнул головой, разошлись его брови.
Двое красноармейцев вели раненого. Его руки лежали у них на плечах. Раненый склонил голову, весь как-то перекосился и при каждом шаге тихонько вскрикивал.
Это были первые раненые, которых моряки видели не в санитарных машинах, не в коридорах госпиталей, а на поле боя. На них смотрели внимательно, словно хотели навсегда запомнить. Норкин пытался отвести глаза в сторону, думать о другом — и не мог.
«Вот оно… Началось», — думал он.
Красноармейцы прошли мимо. Михаил оглянулся. На спине раненого виднелось темное, влажное пятно величиной с чайное блюдце.
— Что там? — спросил Норкин у поровнявшегося с ним лейтенанта.
— Немцы… Нарвались на них, — неохотно процедил тот сквозь стиснутые зубы.
— Разведка?
— Нет… Много… Сюда пробираются…
Ушел лейтенант, и теперь впереди никого из своих не осталось. Теперь оттуда должен был прийти только враг, и его выстрел будет направлен в моряков, им он пошлет свою пулю. И Норкин начал нервничать. «Что делать? Что думает Кулаков? Приказа нет — буду действовать по обстановке», — решил он.
Где-то слева заговорили автоматы, и Норкин окончательно успокоился. Все стало ясно: бой здесь. Эх, не прозевать бы…
Тяжело новичку в первом бою. Всё ему ново, всё ошеломляет, он глохнет от стрельбы, слепнет от пламени разрывов и действует автоматически, зачастую даже не осознавая, не замечая сеоих поступков. Многие из тех, кто был ранен в первом бою, так и не могут связно рассказать о нем. Даже на вопрос: «Кто победил?» — они недоумевающе пожимают плечами. И это искренне. Только после, когда обомнется, не будет шуршать его первая фронтовая гимнастерка, когда плечо перестанет чувствовать отдачу винтовки, новичок приобретает фронтовые зрение, слух и особое чутье, помогающее ему разбираться в обстановке, понимать бой, предугадывать и принимать решения, влияющие на ход боя. Новичок становится фронтовиком.