Пока батальон дрался в лесу, на фронт пришло пополнение и врага остановили. Морякам приказали отойти и занять прежние позиции. Возвращались бодрые и веселые. Даже раненые, казалось, не чувствовали боли и перебрасывались шутками.
Кулаков с блокнотом в руках шел рядом с Ясеневым и, постукивая карандашом по бумаге, доказывал ему:
— Математика, дорогой мой, наука точная, и цифры — лучшие агитаторы! По самым скромным подсчетам, убито двадцать фашистов и взято в плен тридцать семь!.. Наши потери: убито — шесть, в том числе командир первой роты, ранено — сорок два, но из строя выбыло только восемь… Кто победил? Чей верх?
— Если верить твоим цифрам, то мы, — ответил Ясенев,
— Вот-вот! — обрадовался Кулаков и закивал голе вой. — Значит, так матросам и объявим.
— А не рано?
— Почему рано? Заслужили похвалу — так чего ждать?
— Ведь победа за нами только по твоим цифрам. А если взять общие?
Кулаков удивленно взглянул на комиссара, еще раз проверил свои записи, пожал плечами и спросил:
— Не пойму… Ты что имеешь в виду?
— Видишь ли, — начал Ясенев, стараясь сломить ветку с куста. Она гнулась, трещала, но белые сочные волокна прочно держали ее, и Ясеневу пришлось срезать ее ножом. — Видишь ли, — продолжал он, — «одержали победу» — слишком громкое выражение. Если рассматривать сегодняшний бой как самостоятельную операцию только нашего батальона, то твои цифры верны и мы действительно одержали победу… Вернее, победили врага в этом бою. Твоя ошибка произошла потому, что ты так и рассматривал события… Ты не учел, во сколько человеческих жизней обошлась армии наша задержка здесь… И еще одно… Не думаешь, Николай Николаевич, что если мы назовем сегодняшний бой победой, то некоторые поймут нас неправильно? Дескать: «Бей фашистов, а где и как — неважно!»
Ясенев замолчал и шел, обмахиваясь веточкой, а Кулаков брел рядом, задумчиво уставившись глазами себе под ноги Его каска немного сдвинулась на затылок и на открытый лоб сел комар. Он тихонько переставлял тонкие ножки, устраиваясь поудобнее, потом осторожно коснулся хоботком кожи и отдернул его — приготовился взлететь при первой угрозе, но Кулаков не замечал его, и комар осмелел, обосновался по-настоящему. Скоро брюшко его надулось, порозовело, стало красным.
— Ты прав, — сказал Кулаков, поднимая глаза на Ясенева. — Но тут математика не виновата. Я сам до конца не продумал.
— А я математику, как науку, и не обвиняю, — невольно улыбнулся Ясенев, вспомнив, что математика — одна из слабостей капитан-лейтенанта. — У тебя на лбу комар, Николай Николаевич.
Кулаков шлепнул по лбу ладонью.
— Ишь, как нажрался, — удивленно сказал он, рассматривая мазок крови, оставшийся на руке.
— А матросам я бы просто сказал, что они дрались хорошо.
— Согласен. Как сделаем?
— Как?.. Я поговорю с коммунистами, а потом выберем время, соберем батальон и объявим официально.
— Договорились… Теперь еще один вопрос. Кого назначим командиром первой роты?
Ясенев с ответом не торопился. Перед его глазами мелькали знакомые лица лейтенантов. Все молодые командиры рвались в бой, каждый из них имел свои положительные качества, у каждого были и недостатки, но один был общим для всех: не командовали еще они людьми в боевых условиях. А ведь всем известно, как много ошибок делают молодые командиры в первые месяцы своей самостоятельной службы. В мирных условиях их легко устранить, исправить, а война ошибок не прощает. Первая из них может оказаться и последней.
«Кого назначить? — думал Ясенев. — Углова?.. Не годится. Исполнительный, но без инициативы. До известной степени он хорош, как подчиненный… Если Селиванова попробовать? Этот живой… В том-то и беда, что слишком живой! За час отдаст столько приказаний, что сам запутается и других собьет с толку. Разве Норкина? Тоже молод и горяч, но хоть маленький опыт да имеет за плечами… И авторитетом пользуется… А вдруг не справится или голова закружится от столь быстрого выдвижения?.. Пожалуй, лучше выдержать пока командиром взвода…»
— Вон Лебедев идет, — прервал его размышления Кулаков. — Спросим у него?
Лебедев долго не думал. Он кратко рассказал о сегодняшнем бое роты, о действиях Норкина, его ранении, настроении матросов и закончил:
— Назначайте Норкина. Командирское чутье у него есть, а остальное — дело наживное. Будем учить, помогать, а если зарвется, то и одернем. Я думаю, что мы с ним поладим.
Так решилась судьба Норкина, а он в это время шел с матросами около пленных. Пленные, высокие как на подбор, шли угрюмо, насупившись и не смотря по сторонам. А матросы угощали их табаком, галетами, расспрашивали о доме, Германии. Норкин устал, ему надоело быть переводчиком, и он облегченно вздохнул, когда появился Чигарев. Бушлат Чигарева был вычищен, как в старые добрые времена, пуговицы блестели, а на заломленной на затылок фуражке не было и следов паутины. Словом, ранее безразличный ко всему, Чигарев теперь старался наверстать упущенное, помочь всем. Но от старых грехов нелегко отделаться, и даже сейчас им частично руководило самолюбие, желание прослыть лучшим, самым знающим.
— Раухен зи? — спросил он у немца, протягивая ему портсигар.
Пленный буркнул что-то себе под нос и отвернулся.
— Что он сказал? — посыпались на Чигарева вопросы.
— Сказал, что не курит, — соврал Чигарев, но фашист, нечаянно или нарочно, выдал его. Он засунул руку в карман, достал короткую трубочку, набил ее табаком и прикурил от собственной зажигалки, хотя Никишин и протянул ему коробок спичек. И все-таки его поступок матросы истолковали по-своему.
— Видать, своих боится, — сказал один.
— Что и говорить, запуган народ, — поддержал его другой.
— Есть, наверное, хотят, — высказал предположение третий и достал из противогазной сумки единственную банку мясных консервов. — Эссен, товарищ… Тьфу, черт! Камрад, — сказал матрос и сунул банку в руки пленного.
Тот взял ее, осмотрел со всех сторон и, увидев за стеклом большой кусок мяса, снисходительно кивнул головой, словно принял заслуженный подарок, который и не могли не преподнести ему.
— Чур, братва, как придем к кухням — пленных кормить в первую очередь! — хлопотал кто-то особенно сердобольный.
— Само собой! Мы не самураи! — Форма другая, а всё человек!
— Одну землю топчем! — посыпались реплики со всех сторон.
Пробовали беседовать с немцами, но беседы не получалось. На все вопросы пленные отвечали односложно, а чаще — отмалчивались. Только когда Богуш начал им рассказывать о Ленинграде, его музеях и памятниках старины, они насторожились, в их глазах появился какой-то нехороший голодный блеск, и совсем неожиданно один из пленных заявил:
— Ленинград капут!
Последние слова слышали Ясенев и Лебедев, догнавшие матросов. Лебедев рванулся к пленному, но Ясенев схватил его за полу кителя и прошептал:
— Не мешай. Пусть сами разбираются.
Когда прошла первая растерянность, матросы заговорили:
— Ну, это ты, камрад, врешь!
— Типун тебе на язык! — Как дам по черепу!
Но скоро злость прошла и матросы вновь заговорили миролюбиво:. — Может, и сам не понимает, что сказал?
— Видал, до чего довела фашистская агитация? Ясенев с Лебедевым прошли мимо.
— Как матросы не могут разгадать этих молодчикков? — воскликнул Лебедев, когда колонна пленных скрылась за поворотом дороги и они с Ясеневым остались одни. — Вчера они жгли наши села, а сегодня мы им последний кусок хлеба отдаем!.. Почему ты не позволил мне объяснить всё это матросам?
— Так лучше. Пусть до всего дойдут собственными мозгами, пусть всё увидят собственными глазами. Злости" больше будет.
Матросы вновь залезли в свои ячейки. Норкин поднял воротник бушлата, закрыл глаза и только начал дремать, как за ним прибежал связной командира батальона. Лейтенант нехотя поднялся. Ныло плечо, смертельно хотелось спать, но приказ есть приказ, и он, ругаясь про себя, пошёл искать Кулакова. А найти его было трудно. За годы командования подводной лодкой привык капитан-лейтенант всё время видеть подчиненных, всё время знать, что они делают, и никак не мог примириться с распыленностью батальона. Его всегда тянуло пройтись и посмотреть на матросов, поговорить с ними, и ок шел, беседовал, дремал в чужой ячейке и после короткого отдыха снова торопился в другой «отсек» — так он называл взводы.