— Пора, — почти беззвучно шепчет Кулаков и, морщась, вылезает из окопа…
Первые метры Норкин прополз легко, а потом грудь словно сжалась, сердцу стало тесно и оно стучало так громко, так сильно, что казалось, немцы не могли не услышать его дробь. Чей-то ботинок все время мелькал перед лицом. Михаил уже несколько раз ткнулся лбом в его влажную подошву и попытался отползти немного в сторону, но рядом были Никишин и Крамарев. Они наваливались на него и заставляли двигаться точно за надоевшим ботинком.
Звонко высморкался немецкий часовой, пробормотал ругательство и сочно плюнул в темноту. Остановились, прижались к мокрой траве моряки… Часового больше не слышно — и снова вперед. Пальцы сжали несколько комочков земли: значит — почти у цели, окопы рядом. Это с их бруствера скатилась земля.
Чутв правее — возня, хрипит кто-то сдавленно… Норкин сжался в комок, прыгнул через бруствер и побежал по окопу в сторону леса. Кто-то налетел на него, ударил головой в грудь и, чтобы не упасть, Норкин вытянул руки вперед. Пальцы сжали сукно френча. Все ясно! И, размахнувшись, Михаил ударил ножом.
Где-то раздался выстрел, ухнула мина и взвилась в небо ракета. Она осветила молочную колебающуюся пелену тумана и моряков, разрывавших ее грудью. Фашисты загалдели, послышались команды, но их заглушил нарастающий рев:
— Полундра! Бей!
Ночная атака всегда страшна тем, что трудно разобраться в случившемся, невозможно сразу определить силы противника. А фашисты растерялись и вовсе: на них шел окруженный батальон, который их командование считало погибшим. Появлявшиеся из тумана моряки казались особенно большими, их крик — небывало грозным, а тут еще и кто-то неизвестный, невидимый, горным потоком несся по окопам, сметая все на своем пути. И немцы побежали, неся с собой волну слухов о «черных дьяволах», которые идут следом, уничтожая все живое.
Дорога была свободна. Прорыв удался.
Норкин, добежав до леса, остановился, сунул пальцы в рот и свистнул. Свист подхватили другие, и к лесу потянулись со всех сторон люди в тельняшках, в бушлатах и в серых шинелях, полы которых были заткнуты за ремень; они несли раненых и захваченное в бою оружие.
Время прорыва Кулаков выбрал удачно: скоро посветлело небо, розовыми стали вершины деревьев и перестали падать матросы, запинаясь за корни и пни. Черными столбиками вились над головами комары. Хрустели ветки под ногами. Смачно жевал матрос завалявшийся в его мешке сухарь. Тихо стонали раненые.
Настойчиво гудели моторы самолетов, которые, наклонившись на крыло, кружились над лесом, рассматривали его, отыскивая моряков. Норкин остановился, прислушался и крикнул:
— Командиров взводов ко мне! Всем уйти под деревья! — и он опустился на пенек.
Первым пришел Лебедев. Они еще не виделись после прорыва и несколько секунд молча рассматривали друг друга. Нет кровавых пятен на кителе, не белеют повязки, все в порядке! Лебедев улыбнулся и спросил:
— Как самочувствие, Миша?
— Ничего… Можно бы сказать и хорошо, да патроны подводят… Вот, прусь вперед, ломаю кусты, а в голове одна мысль «Достать патроны! Достать патроны!» У меня все внутри переворачивается от злости!.. Припомню я им круговую оборону!
— У тебя, я вижу, все в порядке! — засмеялся Лебедев. — Не упал духом!
— Была нужда!.. Постой, постой… Нашлись нытики? — Норкин испытующе посмотрел на комиссара.
— Нытиков нет, но кое-кто нос повесил.
— Ерунда! Устали. Передохнут и снова все будет в порядке… Надо им, пожалуй, рассказать о плане похода?
— Он у тебя готов? — спросил Лебедев.
— Нет еще, но мы это дело быстро обмозгуем… Я думаю, надо временно уйти от фронта. Углубимся в фашистский тыл, пощупаем склады. Авось патронов достанем.
— Для меня это все ладно, но матросам мы должны дать план без «авось». Только тогда они в него поверят, а поверят — будет успех. Ты продумай его основательно, а я побуду с народом. Надо подготовить их к тому, что не прятаться в лесу, а драться будем.
Подошли командиры и разговор оборвался. Нет Феди. Никитина. Но зато были Селиванов и Козлов.
— Где лейтенант Никитин? — спросил Норкин,
— Осколок… В живот, — ответил Углов.
Ни одного лишнего слова, но все поняли и судьбу-Никитина, и мысли Углова:
— Отомстим!
Норкин даже кивнул головой, словно сказал:
— Запишем и это!
Немного смущает присутствие Селиванова и Козлова., Зачем они пришли в чужую роту? Но Михаил тряхнул головой, подумал: «Пусть слушают, если охота», — и начал:
— Я, товарищи, вызывал сюда только командиров взводов, но раз пришли и командиры других рот — еще лучше. Вы будете знать, чем я располагаю, а как только получим приказ Кулакова — начнем действовать.
Лебедев тихонько шлепнул себя ладонью по лбу, а Козлов и Селиванов оживленно зашептались.
— Прошу, Ксекофонтов. Доложите о взводе… Да вы сидите!
Ксенофонтов снова согнул ноги калачиком. Похудел главный старшина. Исчез животик, китель сморщился, собрался складками на груди.
— Во взводе здоровых пятнадцать, — сказал он и загнул палец. — Раненых семь, — загнул еще один палец. — В общем, порядок! — закончил Ксенофонтов.
Пятнадцать здоровых. Всем известно, что это за здоровые. Еще после первого боя, когда командир отделения сосредоточенно покусывал кончик карандаша, раздумывая, отнести ли матроса, раненного осколком в мякоть ноги, к числу раненных тяжело или легко, тот пожал плечами и. сказал, направляясь на свое место:
— Чего голову ломать? Одна волокита. И на фронте бюрократизм развели. Пиши — здоров!
Скоро в батальоне было выработано одно общее определение: не может воевать — ранен, а если стоит на ногах, стреляет — здоров.
— Шестьдесят три здоровых и пятнадцать раненых, — подвел Норкин итог, выслушав последний доклад. «Жидковато… Нет двадцати восьми человек… Хотя они могли присоединиться и к другой группе…»
— Разрешите, товарищ лейтенант? — спросил Козлов, поднимаясь с земли.
Козлов был старше по званию, тоже командовал ротой, и Норкин удивленно посмотрел на него, а тот продолжал:
— Командир батальона, капитан-лейтенант Кулаков» убит при прорыве. Начальник штаба находится с другой группой, следовательно, мы с лейтенантом' Селивановым поступаем в ваше распоряжение. Прикажете доложить а наличии сил?
У Норкина все перемешалось в голове.
Погиб Кулаков… Неужели никто никогда больше не услышит его любимых слов: «Дорогой мой»… Норкин не мог поверить в это и несколько минут сидел молча, устало опираясь руками на согнутые калачиком ноги.
Кто заменит Кулакова? Вроде бы и не видно было его в бою, не кричал он громоподобным голосом команды, а его рука, твердая, направляющая рука чувствовалась всегда и всюду.
И теперь ему, Норкину, заменить Кулакова?! Ни за что!
— Я, товарищи, благодарю, но… — начал Норкин.
— Здесь не запорожская сечь, а морская пехота! — резко оборвал его Лебедев. — Там кошевой атаман выламывался как копеечный пряник! Если вы боитесь ответственности, то приходится только пожалеть, что вам дали диплом командира!
Никогда, никто еще не видел комиссара таким злым и все притихли, ожидая развязки.
— Дает жизни комиссар! — шепнул Козлов Селиванову.
Норкин покраснел, нахмурился, хотел ответить дерзко, грубо, однако сдержался и спокойно, как ни в чем не бывало, сказал:
— Докладывайте, капитан Козлов.
— Рота насчитывает сорок два солдата при двух стан-качах и семнадцати автоматах. У остальных — винтовки. Гранат — шесть. Патронов — нет, — Козлов помолчал и усмехнулся — Зато врач есть. С образованием!
Даже в такую минуту не смог сдержать Козлов своего раздражения, и Норкин частично разделял его взгляды. Ему тоже казалось лишним, ненужным присутствие на фронте этой красивой молодой «врачихи». Правда, солдаты и матросы отзывались о ней хорошо, но не мог Норкин забыть той ночи, когда сказала Ковалевская:
— Вот чудак! Здесь фронт!
Норкину было стыдно, а сердился он на врача. Вместе с ней не один раз были они у Кулакова, но лейтенант старался не смотреть на Ковалевскую, а она с ним была строго официальна, держалась подчеркнуто независимо.