— Во второй роте бойцов пятьдесят три. Из них восемь ранены. Гранат нет. Для автоматов патронов — тоже, а к винтовкам — четырнадцать.
— Хорошо, — сказал Норкин. Он сказал это по привычке, как говорит «Пожалуйста!» человек, которому толь- ко что наступили на больную мозоль и извинились. — Объявить личному составу: деревья не ломать, по полянам не ходить, костров не разжигать… Фашисты не должны обнаружить нас с воздуха… Через пару часиков, как только люди отдохнут, тронемся дальше. Ваша рота, Селиванов, пойдет в охранении. Направление движения — запад. Цель похода — достать боезапас, вернуться к своим и попутно встряхнуть фашистов… Вопросы?
— Разрешите? — голос у Лебедева снова спокойный, обычный, а глаза добрые, ласкающие.
— Да.
— Командир объединенных рот приказал передать вам, что сегодня будут похороны орденоносца капитан-лейте-аанта Кулакова. Ответственность за их подготовку возложена на меня. О времени будет сообщено особо.
Ушли командиры. Лебедев положил неразлучный блокнот на колено и пишет в нем что-то. Норкин сидит к нему боком и хмурится. Он уже не сердится на комиссара, понял, что тот был прав, но как сказать ему об этом? А сказать очень хочется. Ведь Лебедев такой человек!.. Он даже сейчас выручил! Свое решение о похоронах Кулакова выдал за приказание командира. А разве таких примеров мало? Сколько раз он помогал командиру?.. Нет, нужно признать ошибку, сказать, что был неправ.
Но Лебедев заговорил первым, пряча блокнот в противогазную сумку.
— Ты, Миша, должен понять, что теперь на тебе лежит еще большая ответственность. Каждое твое слово ловят матросы… Моя вина — не предупредил тебя о смерти Кулакова… Сам не знаю, как мог забыть! А твое выступление…
— Не надо, Андрей Андреевич… Дошло до меня… Только уж очень сильно ты осадил меня!
— И правильно сделал. Да ты понимаешь или нет, что ты для меня больше чем сослуживец?! А поэтому мне вдвойне обиднее становится, когда ты ошибаешься… Скажи, почему Селиванов и Козлов добровольно подчинились тебе? Ответственности испугались? Ничего подобного. Мы их в бою видели и убедились, что они зд свои дела честно отвечают перед Родиной… Может, они не хотят повышения в должности? Тоже чепуха. Каждый из нас хочет быть и орденоносцем, и генералом, и адмиралом. Дело в другом. Могут три роты идти рядом и не иметь общего командира? Не могут. Мог Козлов взять на себя командование? И да и нет. Он капитан, командовать может, но матросы его еще не узнали и он не пользуется у них авторитетом… Селиванов… Его все знают, но самостоятельно командует ротой он только несколько дней… Вот теперь и подумай, что заставило их подчиниться тебе? Что им дороже: личная карьера или…
— Хватит, Андрей Андреевич! Говорю, что давно все понял. Только не привык я к такой критике…
— А ты вступай в партию. Мы, коммунисты, всегда говорим правду в глаза и не обижаемся на нее,
— Я что?.. Ничего… Ведь три рекомендации надо…
— Ищи. Может, кто и поручится за тебя перед партией, — усмехнулся Лебедев, уперся рукой о плечо Норкина и поднялся. — Пойду посмотрю могилу…
— Ладно… А я, пожалуй, пройдусь по ротам. Норкин хотел идти к Козлову, но передумал и завернул
в свой первый взвод. Тянуло его сюда. Стал Норкин командиром роты, а дружба старая сохранилась. Как И раньше, взвод готовил ему обед, рыл землянки и снабжал Ольхова трофейным табаком. Даже располагался он рядом с командиром роты. Вот и теперь, едва Норкин сделал несколько шагов, как из-за дерева вышел древальный и отрапортовал. Михаил поздоровался с ним и сел на чей-то противогаз.
— Как дела, Крамарев?
— Нормально. Сначала было приуныли, да главстар-шина сказал, что еще здесь поговорим с фрицами по душам, и легче стало.
— Чего разорался? Не даешь поспать человеку! — заворчал Богуш, поворачиваясь на другой бок.
— Наш лейтенант спрашивает…
— А мне какое дело? По конституции я имею право на отдых и ты разговаривай шепотом. Не выйдет из тебя суфлера! Хоть слезами залейся, а к себе в театр я тебя не возьму, — ворчал Богуш, но голос сразу как-то потепдел. — Здравия желаю, товарищ лейтенант! — и он сел на землю. — Матрос Богуш соизволят отдыхать.
— Здорово! Передай ему, что он может продолжать. Но Богуш уже тормошил Никишина.
— Саша, вставай! Тут докладчик по международному положению прибыл… Кому говорю!?
Никишин промычал что-то и натянул бушлат на голову,
— Вставай, Сашка!.. Невежа…
— Зачем будишь? Пусть спит, да и сам прилег бы.
— Не спится, товарищ лейтенант, — ответил Богуш и веселья его как не бывало. — От дум даже голова разболелась.
— Может, простудился?
— Дома давно бы ноги протянул, а тут даже насморка ни в одной ноздре нет!.. Тут другое дело… Среди матросов слушок ходит, что есть у товарища Сталина план разгрома фашистов… Вы не спорьте! Мы точно знаем, что есть!.. А вот пытаемся догадаться, ломаем головы — и ничего!
Матросы проснулись и прислушивались к беседе. Звонарев было захрапел, но его толкнули кулаком в бок, и он теперь тоже сидел, прикрывая ладонью открытый в зевке рот.
— Ну, и что вас смущает? Грош цена плану, если его каждый понять может…
— Точка! Не надо дальше! — перебил Богуш. — Все понятно!
Из слов Норкина матросы сделали вывод, что он знает о плане что-то определенное, но не говорит, и засыпали Норкина вопросами, просили хоть немножко, «самую чуточку», но приподнять таинственную завесу над планом, заверяя, что умрут, но тайну не выдадут. Напрасно лейтенант уверял, что и сам ничего не знает. Ему не верили.
— Ну, чего пристали? — не вытерпел Богуш. — Неужто не сказал бы нам лейтенант, если бы можно было?.. Слово предоставляю старшине Никишину!
Никишин покосился на Богуша, показал ему кулак и отвернулся.
— Не стыдись, Саша! — и, наклоняясь к лейтенанту, Богуш зашептал на всю поляну: — У него, товарищ лейтенант, вопрос международного значения. Важности — первейшей. От него зависит спокойствие во взводе.
— Что такое, Никишин? Хоть я газет давненько не читал, но сообща разберемся.
— А Любченко скоро во взвод вернется?
Норкин сначала опешил от такого вопроса, широко раскрыл глаза, а потом не выдержал и сказал, давясь от смеха:
— Кому второй фронт, а кому Любченко!.. Скоро, скоро! Организуем свой лазарет и разжалуем его из санитаров. Соскучился?
— Нужен он мне. Одна морока.
— Оно сразу видно, — вставил словечко Ксенофонтов. — Сутки без него прожил, а от вздохов похудел даже.
— А я о себе забочусь? О себе? Мне что? А почему такой парень в бою не участвует? Почему? Небось подсмеиваемся над ним, а как до драки дело дойдет — пальчики облизываем! — горячась, наступал Никишин.
— Ты кому это рассказываешь? Раз сказал, что пришлю вечером, значит пришлю.
— Эх, и дам я ему жизни! — оживился Никишин. — Ты, Борис Михайлович, оставь ему сухарь, а баней я его обеспечу! За один день половину пуговиц потерял!.. Уж я ему дам!
— Оно и видно, — поджал губы и закивал головой Богуш.
Но лейтенант уже не слушал их. Между деревьев он увидел Ковалевскую. Большая серая шинель сидела на ней мешком, но Ковалевская шла легко, словно не стесняла шинель ее движений, словно легкие туфельки, а не хлопающие голенищами сапоги были на ногах. Вот она остановилась, что-то спросила у матроса, взглянула в сторону Норкина и пошла прямо к нему.
— Можно вас на минуточку, товарищ лейтенант? — сказала она, останавливаясь.
«Можно вас»… Да кто из настоящих фронтовиков так говорит!? Одним словом — не вояка.
— Слушаю, — ответил Норкин, неохотно вставая.
— Отойдемте в сторонку.
И того лучше! «Отойдемте в сторонку»! Ну что могут подумать некоторые, когда увидят, как лейтенант с врачом в кустах шепчутся?
— Мне сказали, что теперь вы командир батальона? — спросила Ковалевская, поворачиваясь к Норкину.