— Вам сюда… Осторожно. Ступеньки!
Норкин ощупью нашел дверную ручку и вошел в землянку. Она ничем не отличалась от других землянок, которые ему приходилось видеть раньше. Разве только белые «банты» на койках.
— Пожалуйста, располагайтесь как дома, — сказал капитан, находившийся в землянке. — Комбат придет с ми-еуты на минуту. Да вот и он!
В землянку весело насвистывая, вошел высокий командир. Небрежным жестом он бросил на койку пилотку, полевую сумку и шагнул к Норкину, протягивая руку.
— Давайте, — сказал командир и замер с протянутой рукой. — Мишка! Мишка Норкин!
— Козлов! — крикнул Норкин, и они бросились друг к другу.
Много напомнила встреча. Перед глазами проплыли берега памятной речки, окружение, могила Кулакова…
— Помнишь?
— Знаешь, как мы их!
— Этот теперь далеко шагнул!
— А ты как сюда попал? — только и было слышно первое время.
Вопросы задавали иногда оба сразу и снова спрашивали, не дождавшись ответа.
Наконец немного успокоившись, Козлов сказал, поворачиваясь к столу:
— И чего мы торчим столбами, когда можно присесть?.. Ого! Узнаешь настоящего фронтовика? Смотри, что здесь появилось!
На столе вместо карты уже лежала простенькая скатерть, а на ней стояли фляга и стаканы.
— Молодец, Сахаров! Сразу понял, что треба при встрече старых друзей!.. А вы знакомы? Это, Миша, моя душа — комиссар. Он для меня, что Лебе…
Козлов проглотил конец слова, мельком взглянул на Михаила и заторопился:
— Выпьем по чарочке?
— Сначала людей устрою.
— Сиди! Я уже распорядился. Через фронт пропущу завтра, а сегодня ты мой гость… Хочешь сполоснуться с дороги? Идем.
Смыв дорожную пыль, Норкин почувствовал себя бодрее и с интересом рассматривал вытиравшегося Козлова.
— Что, дружок, глазами на меня уставился? Изменился? Изменился, Миша, изменился… Умер прежний Козлов.
— Я и то смотрю, что Федот, да не тот.
— Точно! Вот именно не тот Федот!.. Умер прежний.
— Хоть ты и сильно изменился, но старый Козлов еще жив. Его скоро не доканаешь.
— Ничего старого нет! Я тебе говорю…
— Не горячись и не кричи. Вот уже один старый грех…И еще один я заметил.
— Брось? Скажи.
— Ты теперь даже ходишь не сутулясь, но зачем сумку И пилотку бросил на койку?
— Опять попался! — воскликнул Козлов, вешая на гвоздики пилотку и сумку. — Давно со мной такое не случалось… Давай выпьем для ясности вопроса, а?
Норкин сел к столу. А Козлов бережно разлил вино по стаканам, поставил их рядом, проверил, всем ли налито одинаково, и сказал:
— За что выпьем?.. За дружбу… Чтоб лопнули гит-леряки… Чтоб выпить нам еще и после войны!
Быстро летит время за беседой. Сахаров незаметно поднялся и вышел, а Козлов и Норкин по-прежнему сидели за столом, навалившись на него локтями.
— Многое, Миша, я понял за эти месяцы. Многому научился… Какими мы были «зелеными» в начале войны! Эх, сейчас бы нам с тобой начать, а?.. Я теперь всю жизнь пересмотрел заново, да не просто пересмотрел, а через увеличительное стекло! Каждый шаг проверил…
— И нашел фальшивые?
Козлов выпустил очередь колечек махорочного дыма и внимательно следил за тем, как они, кружась и изменяя форму, плыли вверх и терялись в синеватой пелене. Казалось, что он забыл, не слышал вопроса Норкина, но немного погодя Козлов вздохнул, сунул окурок в банку из-под консерЕов и ответил:
— Были… Много было… Не подумай, что я выпил лишнее и теперь философствую. Поллитра на трех фронтовиков— доза воробьиная… Я много думал, Миша, и говорю только о наболевшем. Мне бы хотелось, чтоб ты не повторял моих ошибок…
— Может, не стоит вспоминать?
— Стоит… Многое я не понимал в жизни… Биографию ты мою знаешь. Весь вопрос в том, откуда пошли мои беды? От зазнайства. А где оно есть, проклятое, там и зависть жди!. А вот война все во мне перевернула Да и не у одного меня. Сам таких сколько знаю… Но другие, Миша, прямо говорят, дескать, я прозрел после такого-то случая, а я не могу так сказать… Нет у меня такой точки, от которой я оттолкнулся. Не заметил я ее… Может, Лебедев дал толчок? Помню его… уважаю… но утверждать не могу… Может, другой кто? Ведь много людей кругом.
— Наверное, все они вместе и влияли на тебя.
— Все может быть. Я не спорю…. Но главное — не повтори моих ошибок! У тебя все еще впереди. Ты только подумай! — Козлов встал и выпрямился во весь рост. — Гоним фашистов к чертовой матери! Несем знамена над Европой! В Берлине снова наше русское знамя!.. Красиво, Миша? Много славы у нас впереди и не дай ей вскружить тебе голову…
— Уж больно далеко заглядываешь. Ты поднял знамя над Берлином, сидя в землянке под Сталинградом…
— Скажи: ты веришь в нашу победу? — перебил Козлов.
— Ох, и ответил бы я тебе…
— Ну, так в чем дело? Давай о Берлине говорить!
— Да хватит тебе! Долго еще до этого.
— Чепуха!.. Т-с-с-… Слушай!
Козлов замер, прислушиваясь, а Норкин схватился за автомат.
— Ничего не слышу, — сказал Михаил после небольшой паузы.
— То-то и оно! — торжествовал Козлов. — Ничего ты не слышишь! Вот тебе мое доказательство! Где мы находимся? На передовой! Это тебе не лето прошлого года! Под Москвой ему дали? В других местах всыпали? Понимаешь, что произошло? Фашист выдыхается! Он еще хорохорится, пыжится, но нет у него былой уверенности. Забился он в окопы и молчит. Главные силы его увязли в Сталинграде, а здесь он дрожит, чтобы мы не стукнули. Правда, и мы его не особенно тревожим. Почему? Приказ. Когда мы пришли на этот участок фронта, то фашисты уже сидели в этих землянках, но мы их так турнули, что они за Дон вылетели. Могли мы идти и дальше, но приказ… Вот и сидим, друг на друга смотрим и ждем момента.
— Я обратил внимание на тишину, но подумал, что просто день такой спокойный выдался.
— Какой там!.. Силешка у нас имеется, поняли мы его тактику, а главное — ненавидеть и презирать их стали… Вот поэтому, Миша, и пора мечтать о Берлине. Заболтались мы с тобой! — спохватился Козлов. — Ложись на мою койку, а я на Комиссарову. Он до утра в подразделениях будет.
Козлов не спеша разделся и сложил одежду на табурет; «Не боится внезапного нападения», — подумал Норкин и спросил:
— А ты здесь вместе с ополченцами?
— Есть немного, — ответил Козлов и захрапел.
Неприветливо встретил Дон моряков. Большие черные тучи со свинцовым отливом по краям громоздятся друг на друга. Кажется, что от их столкновения и рождается этот гром, прокатившийся над рекой. Зигзагообразные молнии то и дело освещают темную воду Дона и белые гребни волн, бьющих о песчаный берег. Шумят прибрежные камыши. Шумит казачий Дон. Бесшумно движутся по берегу моряки. Когда вспыхивают молнии, видна цепочка моряков, поднятые воротники бушлатов и ленточки бескозырок, завязанные узлом под подбородком.
Вдруг длинная автоматная очередь. Красные трассирующие пули пронеслись над головой. Норкин упал в грязь и прижался к ней щекой. Взвилась ракета, осветила косую пелену дождя, и снова очередь. Пуля впилась в землю около руки Норкина. Он невольно отодвинулся и сжался в комок. Это немецкий дозорный заметил при вспышке молнии что-то подозрительное. Вдоль по Дону замелькали огненные точки пуль и изогнулись от ветра хвосты ракет. Но ракеты летели не на берег, а в реку: дозорные думали, что русские форсировали Дон, и этот дозорный, поддавшись общей панике, тоже выпустил в сторону реки несколько ракет. Норкин решил воспользоваться этим и, повернувшись назад, прошипел сквозь зубы:
— Убрать!
Ответа не последовало, да Норкин и не требовал его: еще в Сталинграде была создана группа по борьбе с часовыми, сейчас она получила приказ и выполняла его.
Снова очередь в сторону моряков. Кто-то выругался. Постепенно стихла стрельба. Молчит и ближний дозорный. Что с ним? Подкарауливает или уже снят?
Из темноты выполз матрос и, сдерживая дыхание, положил около командира немецкий автомат.
— Сколько было, Копылов?
— Один. — Вперед.
По вспышкам выстрелов Норкин определил, что дозорные стоят приблизительно через километр друг от друга, и пошел во весь рост.