Осторожно перевалившись на бок, Пестиков торопливо вынул из кармана большие серебряные часы и сжал их в руке. Больше всего берег он эти часы. Они напоминали ему о том вечере, когда комбайнер Пестиков поднялся на сцену колхозного клуба и принял из рук председателя райисполкома переходящее Красное знамя. Тогда и премировали его часами.
Берег он их все время, а теперь сжал в руке и ждал.
Далеко на севере заметались по небу прожекторы. Часовой взглянул в их сторону, и Пестикову хватило времени. Он быстро вытянул вперед руку, и часы мягко упали на траву около самой тропинки.
Часовой долго не замечал часов, но потом их блеск привлек его внимание. Он вдруг остановился и стал всматриваться. Его длинная шея с большим кадыком вытянулась до предела, но часы от этого ближе не стали. Они по-прежнему блестели в траве, звали, притягивали к себе. Может быть, часовой слышал их мерный ход, а может быть, и нет, но Пестиков потом уверял всех, что часы тикали так сильно, что не слышать их было просто невозможно.
Часовой долго переминался с ноги на ногу, стоя около двери и не спуская глаз с часов. О чем он думал? Трудно сказать. Лицо его передергивалось, он морщился, кадык судорожно двигался под воротником. Боролись жадность и трусость. Что победит?
Победила жадность: воровато оглянувшись по сторонам, часовой сделал первый шаг, другой и замер, прислушиваясь. Его ноздри вздрагивали, словно он принюхивался, как собака, почувствовавшая дичь.
Сзади него чуть шевельнулся бурьян.
Сжав автомат правой рукой, часовой подбежал к часам, схватил их и быстро попятился назад, по-звериному оскалив зубы и поводя перед собой автоматом.
Несколько секунд часового не было у двери, но к ней уже метнулась черная тень, и две сильные руки сжали горло часового, как только он приблизился к складу; кто-то вырвал автомат, а еще через секунду — призывно закричала ночная птица.
Дальше все произошло просто: дверь склада приоткрыли, и туда проскользнули несколько человек.
Скоро затих последний шорох. Уткнувшись лицом в крапиву, лежал часовой.
И когда моряки уже отошли километров на пять, к Пе-стикову подошел Крамарев и протянул часы.
— На.
Вот и все, что сказал он, но до сих пор Пестиков и не предполагал, что голос Крамарева может быть таким ласковым, теплым, душевным.
— Очень хорошо! — сказал адмирал и остановился против Норкина, рассматривая его, словно видел впервые.
Перед ним стоял тот же старший лейтенант. Правда, щеки его ввалились, нос заострился, волосы нависли на уши, подошва сапога была подкручена колючей проволокой, а брюки на коленях висели причудливой бахромой, но все-таки это был он. Даже улыбка та же!
— Значит, трижды взорвал переправу, утопил паром и разрушил узел связи?
— Так точно.
— Потерь не имеешь?
— Никак нет.
— Где твои люди? Веди! — и адмирал, взяв фуражку, пошел к выходу из палатки.
Небо было по-осеннему прозрачным. Плыли по воздуху серебряные нити, люди и деревья были опутаны ими, словно канителью во время большего праздника. Шуршали под ногами желто-красные листья кленов и дубов. Так было из года в год, только теперь под ветвями деревьев темнели входы в землянки, стояли в паутине телефонных проводов деревья, а в кустах, закрытые маскировочными сетями, притаились пушки и машины.
Встречные приветствовали адмирала. Он торопливо подносил руку к фуражке и почти бежал к поляне, где темнели матросские бушлаты.
— Встать! — крикнул Никишин, но адмирал жестом руки остановил его.
Никишин не отдал рапорта, однако матросы за его спиной быстро построились в две шеренги и подравнялись.
«Дисциплина хорошая», — отметил адмирал и прошелся вдоль строя.
Щетина бород, изорванные обувь и обмундирование, а глаза веселые, не видно уныния, не слышно жалоб и вздохов.
— Садитесь, товарищи, — и адмирал опустился на ближайший пенек. — Вот невежа! Забыл от радости и поздороваться. Здравствуйте, товарищи!
Матросы еще усаживались, и ответ прозвучал недружно, словно не кадровые матросы, а новобранцы были перед адмиралом.
Сразу видно, что в тылу у фашистов работали, —
пошутил адмирал. — Небось, громко на разговаривали? Не разговаривали?
— Всяко бывало!
— Другой раз и кричали! — ответило несколько голосов, и легкий смешок всколыхнул людей.
— Ну, что смешного? — смеясь, спросил адмирал и, как бы ожидая ответа, посмотрел на Крамарева.
Тот поднялся, поправил отогнувшийся воротник бушлата и ответил:
— Другой раз, товарищ адмирал, когда налетишь на них, такой крик подымешь, что и сто человек так не кричат.
— А часто вы на них налетали?
— Бывало, — уклончиво ответил Крамарев и покосился на командира.
Тот опустил веки, и Крамарев продолжал:
— Вышли продукты. Тогда у фашистов брали, ну… значит, и кричать приходилось.
— А как продукты доставали?
— Как? — Крамарев задумался, словно припоминая. — Обыкновенно. Есть надо, а работу не бросишь. Значит, часть отряда в сторону… Выследишь фашистов… Там гарнизон или еще что, ну и, конечно, возьмешь продуктов.
— Подробнее.
— Не могу товарищ адмирал! Мне легче еще раз пойти и продуктов достать, чем рассказывать! — Крамарев замолчал и, вытерев рукавом капельки пота, покрывшие лоб, посмотрел по сторонам в поисках помощи. Но кругом были только сочувствующие, а желающих заменить его Крамарев не нашел. — Ну, значит, выследишь. Налетишь и бьешь, как полагается, ножом, пулей, гранатой. Другой раз и кулаком двинешь. — И торопливо добавил: — Вроде все.
— Отпускаю душу на покаяние. Садись… А что у тебя с рукой?
— Это? — Крамарев засучил рукав. — Бинт.
— Ранен?
— Чирей… От сырости.
— Приходилось сутками в сырой одежде быть, и кое у кого фурункулы появились, — пояснил Норкин.
Адмирал снова заговорил с матросами. Постепенно завязалась оживленная беседа. Адмирал расспрашивал обо всех, даже мелких деталях операции и в заключение вдруг спросил:
— А говоря откровенно, были такие, у которых слабина обнаружилась?
Наступила тишина. Норкин бросил взгляд на Пести-кова и увидел, как налилось кровью его лицо, потом побледнело.
— Не было, товарищ адмирал! — сказал Никишин. — Откуда им взяться? — добавил Крамарев. Адмирал посмотрел на Норкина. Он ждал, что скажет командир. А Норкин молчал. Он хорошо знал события первой ночи на Дону, знал и про часы но сейчас перед его глазами вставала другая картина.
Вечер. Матросы сидят в камышах. Все с нетерпением ждут разведку, которая еще вчера ушла на боевое задание. Наконец, заколыхался тростник, матросы схватились было за оружие, но три раза плеснула крупная рыба, и все вздохнули облегченно: вернулись свои.
Однако радость была несколько омрачена: не пришел Пестиков.
— Он там… С паромом, — сказал Крамарев и отвернулся. Он волновался и от этого говорил еще менее связно, чем обычно.
Случилось так, что на обратном пути разведчики заметили у берега паром, на который, урча моторами, всходили немецкие танки. Пестиков, не говоря ни слова, отделился от отряда и, поправив бескозырку, вошел в воду. Около парома вода непрерывно серебрилась от бороздящих небо ракет. На секунду Крамареву показалось, что видит Пестикова, но напрасно смотрели матросы: ничто не темнело над водной гладью.
Поднялся последний танк, натянулась проволока, и паром отошел от берега.
«Не успел Пестиков», — решили моряки. Но едва паром достиг середины реки, как из него вырвался столб огня, и Дон забурлил, поглотив навсегда фашистские танки.
Весь день отряд ждал Пестикова. Он не вернулся.
Прошли сутки. Норкин был в землянке, когда вдруг раздались чьи-то радостные возгласы.
Норкин выскочил на улицу. Среди шумной толпы матросов стоял Пестиков, живой, невредимый. Его дружески хлопали по спине, совали ему папиросы, а он, смущенно улыбаясь, переминался на месте.