Из его немногословного рассказа Норкин узнал, что после взрыва Пестиков, контуженный взрывной волной, с трудом доплыл до берега. Хотел сразу вернуться к отряду, но за ним увязался фашист, и Пестиков стал уводить его в сторону. Только заманив врага в камыш и прикончив, матрос переправился через реку.
Все это вспомнил Норкин и, смотря адмиралу прямо в глаза, ответил громко, четко произнося каждое слово:
— У нас трусов нет.
Отряд одобрительно загудел.
— Верю, — просто сказал адмирал. — Сейчас, товарищ старший лейтенант, ведите своих людей на базу Чернышева, получите обмундирование и отдыхайте трое суток. А потом за работу! Время горячее.
Адмирал обещал трое суток отдыха, но приказ о назначении Норкина командиром отряда тральщиков пришел в этот же день, а ночью впервые после длительного перерыва Михаил пошел в Сталинград. Обстановка для него была новая, несколько необычная, и первый свой рейс он решил проделать на катере Мараговского, который с момента прорыва в Сталинград бессменно работал на переправах. Пулеметные очереди выхлестали стекла из иллюминаторов, борта катера стали пегими от свежих заплат и пробоин.
Левый берег исчез в темноте, ничего не было видно, но Мараговский не говорил почти ни одного слова рулевому — тот и сам безошибочно находил путь. Сталинград было видно издали: его выдавали зарницы артиллерийских залпов и трассирующие пули, сверлившие темную чашу неба. Пожаров уже не было. Все, что могло гореть, — давно сгорело.
Волга пенилась, морщилась, и ее волны с силой бились о борта катера. Брызги долетали до рубки. Потоки воды стекали с ее стенок на палубу. Десантники сидели в кубриках, на палубе и даже на надстройке около пулемета. И что особенно понравилось Норкину — они вели себя не как пассажиры, а как члены команды катера: их пулеметы, минометы и винтовки смотрели в сторону берега, занятого врагом. Скажи командир слово — и солдаты откроют огонь.
Перегруженный катер плохо слушался руля, при резких поворотах угрожающе кренился, и порой казалось, что вот-вот вода вскарабкается на его палубу и хлынет в открытые люки кубриков.
Едва катер вышел из-за острова, как фашисты открыли по нему огонь. Мины и снаряды осторожно, крадучись, подбирались к нему, замыкая кольцо всплесков. После одного из разрывов на катере кто-то вскрикнул.
— Опять доставим туда половину раненых, — проворчал Мараговский.
Норкин пожал плечами. Что он мог сделать?
Пока он с отрядом был на Дону, Сталинградская битва привлекла к себе внимание всего мира. История еще не знала таких ожесточенных, упорных боев. Здесь дрались не только за улицы, кварталы, но и за каждый дом, квартиру, комнату, пролет лестницы. Еще подъезжая к Волге, Михаил обратил внимание на надписи у дороги. Мелом, краской, химическими чернилами или просто углем, везде было написано одно и тоже: «За Волгой для нас земли нет!».
А фашисты перли напролом. Они, как говорится, были бы рады вылезти из кожи, лишь бы сломить сопротивление защитников города, отрезать их от левого берега. Несколько часов пробыл Норкин на берегу, а уже знал из рассказов других, что работа на переправах требует упорства, смелости. Здесь не убежишь в сторону, не будешь на перегруженном катере кружиться среди всплесков как волчок. Определенными курсами ходили катера. К одному и тому же месту приставали они.
Катер несколько раз вздрогнул от близких взрывов и рыскнул к середине реки.
— Перебит штуртрос! — крикнул Романов.
— Перейти на запасное управление, — ответил Мара-говский.
И по тому, как были сказаны эти слова, и по тому, что Романов убежал из рубки, не дождавшись их, Норкин понял, что на катерах привыкли ко всему, что каждый знает свои обязанности точно и командиру нужно только быть в курсе событий и следить за самым главным.
Нос катера приподнялся, вылезая на берег, а десантники уже спрыгнули на звенящую гальку. Когда последний из них еще бежал по катеру, на палубу поднялся первый раненый. Все это делалось молча, быстро.
Норкин скомандовал было отходить, как вдруг солдат с белой шапкой бинта на голове спрыгнул на берег.
— Эй! Куда? Отходим! — крикнул Норкин. Солдат оглянулся и махнул рукой:
— Давай!
— Здесь сибиряки стоят, — пояснил Мараговский. — У них только лежачие на тот берег переправляются.
Снова идет катер по Волге. Трещит от осколков его обшивка.
Ни одного фашиста не убили матросы с тральщиков в эту ночь, но несколько сотен защитников получил город, несколько десятков тони боезапаса и продовольствия сгрузили с катера на правом берегу. Катер встречали теплорадостно, как старого хорошего знакомого. Только во время последнего рейса командир батальона сибиряков обругал Норкина.
— Что привез? — крикнул он, подбегая к катеру.
— Консервы, пшено…
— Иди ты к чертовой матери со своим пшеном! Патронов давай! Пшеном я, что ли, стрелять буду!?
— Солдат накормишь…
— Родился ты дураком — дураком и умрешь! С патронами я еду всегда достану! — И, плюнув на мешок с пшеном, комбат убежал.
За работой не заметили, как наступило утро и рассвет застал катер на обратном пути к базе. Фашисты теперь хорошо видели его и стреляли точно. Одна из мин разорвалась у самого борта. Взрывной волной с Норкина сорвало фуражку. Но фуражка мелочь: на катере появились убитые, а раненых и не считали.
И когда начало казаться, что тральщику не дотянуть до острова, что не успеет он спрятаться за его высоким берегом, рядом появился бронекатер. Он догнал тральщика, прижался к нему бортом и прикрыл от осколков и пуль. Было слышно, как они барабанили по его броне.
— Молодец, Чигарев, выручил, — сказал Мараговский.
— Чигарев? А не врешь?
Мараговский не успел ответить, как дверь рубки бронекатера приоткрылась, из нее высунулся Чигарев и крикнул:
— Мараговский! Жив, бродяга? Мишка! Давай лапу! Поздравляю с возвращением домой!
Так вот и встретились Норкин с Чигаревым. Пожали друг другу руки, а поговорить-то и не пришлось. Только потом узнал Михаил, что Чигарев сильно изменился. Несколько дней после разговора с Ясеневым Владимир ходил сам не свой. Словно потерял что-то нужное и никак не мог вспомнить, когда и где это случилось. Обычно не сходил Чигарев с катера, а тут однажды, когда стояли рядом с тральщиками, вышел из каюты и спрыгнул на берег. Увидев Мараговского, он подошел к нему и сказал:
— Я должен извиниться перед вами, товарищ главстаршина. Тогда я был не прав…
Маратовский растерялся и невнятно пробормотал:
— Я тоже извиняюсь… сам виноват… бывает… Матросы впервые узнали, что губы у Мараговского тоже могут дрожать. С тех пор и началась дружба главстаршины и лейтенанта.
Выйдя из зоны обстрела, Чигарев помахал тральщику рукой и увеличил ход. Скоро белый бурун от его винта скрылся за островом. Норкин вышел из рубки. Раненый, пожилой мужчина с седыми висками, поднял на него слезящиеся глаза и спросил:
— Табачком не богат, земляк?
Норкин поспешно достал из кармана кисет и вывернул его над ладонью раненого.
— Себе-то оставь.
— Найду, бери.
— Спасибочко.
Норкин зажег спичку и, дав раненому прикурить, спросил:
— Как там?
— Плохо… Одну комнату из семнадцатой квартиры седни оставили…
В голосе солдата боль и обида. Он искренне сожалеет о том, что фашисты захватили те несколько квадратных метров.
На базе Норкин составил донесение о работе за ночь и хотел лечь спать, но к нему прибежал матрос.
— Разрешите обратиться, товарищ капитан-лейтенант?
— Обращайтесь… Только я старший лейтенант.
— Вас в землянку к телефону просят. Норкин нехотя пошел за матросом.
— Вот этот, — сказал дежурный связист, протягивая трубку.
— Слушаю вас.
— Норкин? Мишка? — донеслось в ответ.
— Я…
— Здорово! Селиванов говорит…
— Леньчик! Здравствуй! Ты где сейчас?
— Об этом потом. Поздравляю тебя, Миша, с повышением. Ты теперь капитан-лейтенант!
— Спасибо… А ты откуда знаешь?
— От самого хозяина. Пришел приказ, ну я и не вытерпел.