— Полундра!
Развевались ленточки бескозырок, били по ногам клеши. Гвардия шла в атаку. Долго она ждала боя, мечтала о нем — и дождалась, дорвалась до врага!
Вот уже две недели, как гвардейская дивизия прибыла на северный участок Сталинградского фронта. Многие думали, что ее сразу бросят в бой, но пришлось залезть в окопы и ждать, слушая в минуты затишья тяжелое дыхание Сталинграда.
А сегодня враг сам пошел в наступление, и гвардия поднялась ему навстречу.
Дальше был провал в памяти. Коробов помнил лишь, что он стрелял непрерывно и ствол автомата жег руки. Наверное, стреляли и по нему. Потом замелькали вокруг незнакомые лица. Одни из них злобные, другие — плачущие, растерянные и все одинаково ненавистные. Коробов помнил, как бросился наперерез рослому фашисту, который, шевеля губами, поводил стволом автомата по сторонам. Автомат уже не стрелял, а фашист все еще нажимал побелевшими пальцами на спусковой крючок. Осталось сделать два шага и ударить, но за спиной у фашиста сверкнуло пламя, земля выскользнула из-под ног Корабова — и все исчезло…
Вот этого фашиста видит он сейчас.
Вечерняя свежесть вернула силы. Коробов вылез из воронки и осмотрелся. На юге мелькали огоньки. Выстрелов не было слышно. Коробов отлично помнил, что они шли в атаку с севера, но там сейчас была только черная, непроглядная ночь. Лишь изредка фары машин вырывали из темноты склон кургана, и вновь становилось темно.
Нет, Коробов не мог ошибиться. Север там… Неужели отогнали фашисты дивизию? Неужели гвардия отступила, опозорилась в первом же бою здесь, в приволжских степях?
И Коробов решил идти на север. Непривычная тишина стояла кругом. Только в ушах по-прежнему гудело.
Долго шел Коробов. Он не слышал окрика: «Стой! Кто идет?» Не слышал и лязга винтовочных затворов. За курганом мелькнул огонек фар, и Коробов заторопился. Если там свои, то нужно скорей к ним, чтобы перевязать руку и грудь. Они горели немилосердно. Конечно, мог там оказаться и враг… Не хотелось верить, но на войне всякое бывает. В крайнем случае — патроны еще есть, да и две «лимонки» припрятано.
Луч карманного фонарика, ударивший в глаза, ослепил Коробова. Виктор закрыл рукой глаза, а когда хотел схватиться за оружие, солдат в серой шинели и с треугольниками, нарисованными химическим карандашом на ее петлицах, осторожно и властно разжал его пальцы, отобрал автомат.
— Где наши? — спросил Коробов и не услышал собственного голоса.
Очнулся Коробов в комнате. Керосиновая лампа слабо освещала ее оштукатуренные стены. На груди и руке — бинты. «Значит уже перевязали, — подумал Коробов. — Отвоевался., Да и не один я. Куда ни глянь — везде раненые».
Утром, в комнату вошла Ковалевская, усталая, осунувшаяся, с темными пятнами на халате. Она что-то сказала — и все зашевелились. Только Коробов ничего не слышал. Но он был рад и тому, что оказался в своей дивизии, что не осрамилась она в бою, что свои врачи лечили его. И еще одна радость: он не разобрал слов Ковалевской, но голос, голос-то ее слышал! Это вам не фунт изюма! Может, со временем и полностью вернется слух?
Ковалевская подошла к Коробову и протянула ему листок бумаги. На нем было написано торопливым, неразборчивым почерком: «Витя! У тебя ничего страшного нет. Есть надежда, что слух вернется, но воевать ты пока не можешь, и сегодня, сейчас тебя увезут в тыловой госпиталь. Поправляйся и пиши! Адрес знаешь».
Коробов тихонько пожал ее пальцы и закрыл глаза. Ковалевская несколько секунд постояла над ним, поправила шинель, свалившуюся с его плеча, и пошла к двери. Вот и еще один хороший товарищ ранен… Как там Миша?..
Ковалевская своего добилась; ее перевели из бригады в полевой госпиталь. Это оказалось не так просто, как она думала. Командир бригады долго уговаривал ее, горячился:
— Как же я без флагманского врача буду? Заболел матрос гриппом — и гони его в госпиталь?
— Так ведь никто не болеет, — протестовала Ковалевская.
— Не болеет! А завтра возьмет и сляжет! Тогда что делать?
Долго они спорили, несколько раз командир бригады говорил ей: «Идите!» — но она стояла на своем. И командир бригады начал сдаваться.
— Почему вы уходите от нас? Не нравится?
— Очень нравится… Но что я здесь получу? Мои товарищи давно делают операции, научились работать, а я сижу целыми днями в санчасти, читаю матросам санминимум или платочки вышиваю.
— А как Норкин?
— Что Норкин?
— Как он смотрит на этот перевод?
Краска залила лицо Ковалевской. Ольга несколько секунд стояла, молча, потом тряхнула головой и ответила:
— Это к делу не относится.
Командир бригады пробурчал что-то невнятное и наложил на рапорте Ковалевской нужную ей резолюцию,
— Сам упрямый, но таких, как вы, не встречал, — сказал он на прощанье.
Здесь, в полевом госпитале, для Ковалевской все было ново. Пришлось снова учиться, времени не хватало, и Ольга почти перестала думать о Михаиле.
А вот принесли Коробова и снова все всколыхнулось…
Многое обдумал Коробов за эти часы. В том, что слух вернется, — он не сомневался. С каждым часом все слабее и слабее становился шум в ушах. Раны на руке и груди — мелочь, они воевать не мешают. Если бы ранение было серьезное, то разве смог бы он тогда идти ночью? И Коробов облегченно вздохнул.
Вздохнул и сразу насупился. Как же это получается: слух вот-вот вернется, а его куда-то эвакуируют? Да, дело табак. Завезут за тридевять земель, потом свою часть днем с огнем не отыщешь. Нет, нельзя эвакуироваться, нельзя. Что-то надо придумать…
Под вечер в палату вошли санитары, положили Коробова на носилки и понесли к машине. Он лежал спокойно. Только на секунду в глазах его, когда он смотрел на Ковалевскую, мелькнула искорка смеха. Ольга подошла к Коробову и пожала ему руку. Коробов подмигнул ей. Или это только показалось Ольге?
Наконец погрузили всех раненых, сестра забралась в кузов, и машина тронулась. Коробов поморщился словно от приступа внезапной боли. Прошло еще несколько минут — он застонал. Сестра нагнулась над ним, что-то сказала. В это время машину качнуло, и Коробов закричал, закричал дико, страшно. Сестра забарабанила кулаками по кабине. Машина остановилась. Теперь над Коробовым склонились и врач и шофер. Все они что-то говорили, а Коробов знай себе кричал. Вокруг машины стали собираться солдаты. Они о чем-то спорили с врачом, гневно сверкая глазами и сжимая кулаки.
И врач сдался: Коробова вынули из кузова, осторожно спустили на землю. Он покричал еще немного, потом затих, будто в изнеможении, закрыл глаза.
Чуть покачиваются носилки. Рядом с ними идет сестра и смотрит на Коробова. В ее глазах жалость. Коробов закусил нижнюю губу.
Вот и госпиталь. Над носилками склоняются врачи, осторожно ощупывают Коробова, переглядываются, недоумевающе пождамают плечами. А Коробов тихонько стонет. Вдруг врачи расступаются, к носилкам подходит главный врач и поверх очков смотрит на Коробова. Потом он выслушивает врачей и бросает только одно слово:
— Симулянт.
Нет, Коробов не слышал ни голоса главного врача, ни самого слова, но понял его точно. Понял по движению губ, по тому презрению, которое появилось в глазах окружающих людей. Даже Ковалевская теперь смотрела на него как на близкого, но безнадежно потерянного человека.
Коробова унесли в палату, где он и пролежал еще ненеделю. К нему подходили врачи, сестры, но чувствовалось, что, оказывая ему помощь, они выполняли служебный долг, не больше. Коробову было немного обидно, однако он понимал, что виноват сам. Жизнь, конечно, в такой обстановке не радостная, но зато теперь он в свою бригаду попадет. Слух-то ведь с каждым днем становится все лучше и лучше!
Наконец настал день, когда Коробова вызвали к главному врачу. Он спокойно вошел в его палатку, мельком глянул на командиров, сидевших за столом, и доложил:
— Краснофлотец Коробов прибыл по вашему приказанию.
— Симулировал? — спросил главный врач.
— Так точно, симулировал.