Огненная струя брызнула из отверстия, замеченного Селивановым, и по воде перед носом катера заплясали белесые фонтанчики. Они все ближе, ближе… Нос катера разорвал их ленту, и теперь на его палубе обозначилась искрящаяся полоска. Словно камни забарабанили по рубке, ичень неприятно слушать этот стук: сама смерть стучится около твоей головы, и невольно хочется присесть, спрятаться за что-нибудь.
Фонтанчики взметываются уже за кормой…
Левый борт! Курсовой десять! По доту… Огонь! — кричит в переговорную трубу командир катера лейтенант Волков, любимец Селиванова. Широкоплечий, коренастый, с быстрыми черными глазами, он словно создан для внезапных налетов и войны. Селиванов уже не раз думал о том, что в другое время из него наверняка вышел бы или лихой разбойник, или беспечный рубака-гусар.
И что больше всего подкупало Селиванова — Волков решения принимал мгновенно, нимало не забоясь о том, понравятся они начальству или нет. Вот и сейчас, согрешив против устава, не спросив разрешения у командира отряда, он сам распорядился открыть огонь. Правильно распорядился: пока бы спросил, пока бы Селиванов ответил — потеряли бы драгоценные секунды, столь необходимые в бою, особенно если противники быстро сближаются на дистанции стрельбы прямой наводкой.
Около дота взметнулся столб пламени. Пласт глины сполз, и стали видны броневые плиты.
— Бронебойными! — кричит Волков в переговорную трубу и смотрит на Селиванова. В его дерзких глазах нет робости. Они спрашивают: правильно? Селиванов одобрительно кивает.
Стрелять начали и концевые катера. Снаряды вздымают землю, обрушивают в реку куски яра, но проклятый дот все еще живет! Из него уже не стреляют по бронекатерам: немцы поняли, что тем пули не страшны. Но зато тральщикам приходится туго. Не видно больше сверкающих стекол. Тёмные провалы вместо них. Но тральщики неуклонно идут вперед! И пулеметчики стоят на своих местах, и от них к доту тянутся словно красные четки. След их теряется около амбразуры.
Катера неумолимо, как лавина, несутся вперед Еще мгновение — и дот будет буквально в нескольких десятках метров. Т огда ему не сдобровать!..
— Огонь! — кричит Волков.
Башня немного поворачивается, ствол пушки дергается вверх, замирает, но выстрела нет.
— Огонь! — ревет Волков. Его скуластое лицо побагровело, кулаки сжаты. Подвернись ему сейчас промедливший комендор — в кровь изобьет.
В ответ из башни что-то говорят. Волков безобразно ругается, надвигает на глаза маленький загнутый козырек фуражки и становится рядом с рулевым с таким видом, словно он не в бою, а в обыкновенном походе «за грибами», как называли моряки все выходы, предназначенные лишь для того., чтобы не стоять на базе.
Селиванов теряет терпение, зло смотрит на Волкова и кричит в башню:
— Огонь!
— Выше нормы! — глухо доносится в ответ.
Теперь ругается Селиванов, и есть от чего: очень близко катер подошел к берегу, и угол возвышения пушки мал для стрельбы по доту. А дот чешет, чешет… Даже отсюда видно дыры в бортах и рубках тральщиков. Один из пулеметчиков кулем повис на ремнях, соединяющих его с пулеметом, стволы которого сейчас бессмысленно задраны в небо.
Над рекой взвиваются красные ракеты, лопаются в вышине и падают маленькими красными звездочками. Много ракет взвивается и лопается над рекой. Это немцы указывают цель своим скрытым батареям. И вскоре в воду упала первая мина. За ней вторая, третья. Белые столбы встали между бронекатерами, сгрудившимися у бона. Завизжали осколки, проносясь над катерами, заскрежетали, впиваясь в броню, раздирая борта.
Селиванов схватил ракетницу, чтобы выпустить белую ракету — сигнал тральщикам идти к бону, — оглянулся и опустил ее. Нет смысла подавать сигнал: бронекатера, как пробка, закупорили реку и тральщикам не подойти к бону.
Оставаясь внешне спокойным, Селиванов думал, искал выход. Посылка тральщиков на бон отпала сама собой. Ясно и другое: все дело сгубил походный ордер. Нельзя было посылать бронекатера вперед. Находясь сзади тральщиков, они бы прикрыли их огнем, а не оставили, как получилось сейчас, на растерзание вражеским пулеметчикам. Отойти назад и перестроиться? Заманчиво, но… А вдруг у начальства свои планы, требующие именно такого построения и даже жертв? На войне всякое бывает. Осталось одно — Переговорить с Норкиным, и Селиванов, включив радиостанцию, закричал в микрофон.
— Березина, Березина! — Я коршун! Я — коршун!
В наушниках трещало, пищало, свистело. Невидимые артиллеристы выкрикивали данные прицела и целика, где-то перекликались летчики.
— Васек, Васек! Смотри вверх!
— Сашка, прикрой хвост! Хвост прикрой!
— Ага, попало! — торжествовал другой, добавляя дальше выражения, понятные всем, но не внесенные ни в один из словарей.
Но вот все это заглушил голос Норкина:
— Березина слушает! Березина слушает!
— Лев, камбуз, снег! — проговорил Леня, водя пальцем по таблице условных сигналов.
— Ошалел, дьявол?! — рявкнул Норкин. — Говори открытым!
— Отойду, перестроюсь?
— Нет! — отрезал Норкин и замолчал.
Снова слышны перекличка летчиков, команды артиллеристов.
А фашистские мины и снаряды молотят по воде. Обдает катера брызгами, вонючей копотью. Появились первые раненые. На душе Селиванова тоскливо. Ох, как неприятно болтаться под огнем противника и не иметь возможности дать ему сдачи!..
Норкин раньше, чем Селиванов, понял, что допустил ошибку, согласившись с ордером, предложенным Семеновым. С командного пункта, где он находился с Козловым, были прекрасно видны каждый маневр катеров, красные кляксы ракет на небе, разрывы снарядов на реке.
— Что делаем? — спросил Козлов, когда Норкин кончил разговаривать с Селивановым. — Выбросим десант перед боном?
— Минные поля, — ответил Норкин и тут же накричал на телефонистов: — Когда вы мне вызовете Семенова? Еще час ждать прикажете?
Хотя такого приказания не поступало, хотя выговор и не был заслуженным, телефонисты не обиделись: они лучше других знали обстановку.
— Семенов на проводе, — скоро доложил один из них.
Норкин выхватил у него трубку и сказал, пренебрегая всякими кодами:
— Семёнов? Я меняю ордер…
— Не смей! Знаешь, что тебе за это будет? Да я…
— Почему нельзя? Катера сейчас превратились в мишени.
— Я тебе по-русски говорю! При-ка-зы-ва-ю. — Семенов говорил что-то еще, но Михаил бросил трубку и снова наклонился к стереотрубе.
Катера пока еще все были на ходу, но разрывы сжали кольцо. С минуты на минуту можно ожидать прямого попадания. Норкин повернулся к Козлову и спросил:
— На оставшихся катерах твои все в кубриках? — Все, а что?
— Дежурный! Вызвать дивизион! — и уже через несколько секунд: — Артиллерист? Огонь всем дивизионом по тем батареям!.. Не видишь? Засеки и крой! По площади крой!
Рявкнули пушки, и, гудя, первые снаряды понеслись к Здудичам. Залпы следовали один за другим, и вскоре вокруг катеров всплесков стало меньше. Только несколько неуловимых батарей продолжали засыпать их минами. И тогда Норкйн решился. Он снова вызвал дивизион и скомандовал:
— По квадратам 03–25 и 17–34 огонь из «катюш»! Шипя и посвистывая, оставляя за собой красный шлейф,
мины понеслись к окопам фашистов. Немного погодя донесся приглушенный расстоянием взрыв, похожий на раскат грома. Огонь противника ослабел еще больше.
— Мишка, не зря? — осторожно спросил Козлов.
— Что зря? Огонь по ним открыл? На этот счет у меня приказа нет, но я не позволю расстреливать катера. Огнем прикрываться надо, а не бумажками!