Тогда Норкин очень обиделся и дня два упорно сторонился ее. Правда, потом они помирились, но хорошая дружба исчезла, появились настороженность и недоверие.
Сколько раз после этого они ссорились и мирились! И все из-за пустяков…
А в день отъезда Михаила, кажется, разошлись окончательно…
Ольга позже всех узнала о его отъезде, сидела в каюте и волновалась: придет проститься или нет? Ведь только вчера поссорились…
В это время послышались торопливые шаги Норкина, а ещё через несколько секунд Михаил порывисто вошел в каюту, опустился на кровать и сказал, бросив фуражку рядом с собой:
— Оля, давай поговорим серьезно.
В волнении Ольга взглянула на Михаила глазами, блестящими от счастья, и чуть было не бросилась к нему. Но ее остановило странное выражение лица Норкина. Его глаза были такими холодными, словно он пришел сюда лишь для того, чтобы отомстить за какую-то смертельную обиду.
— Что же, поговорим, — ответила Ольга.
— Так дальше продолжаться не может, — сказал Норкин, упорно глядя куда-то в сторону.
«Вот оно, начинается», — подумала Ольга и даже подалась к Михаилу. А он, не заметив ее порыва, продолжал:
— Ты не любишь меня — это ясно.
— Ты так думаешь? — иронически спросила Ольга.
— Это и ребенку ясно… Ты, Ольга, во многом изменилась.
— Не замечала.
— Ты омещанилась, от безделья, что ли, — зло сказал Норкин и впервые поднял на Ольгу глаза. Она сидела прямо. Ее лицо побледнело.
— Что же ты замолчал? — спросила Ольга, сдерживая волнение. — Тебе не понравилось, что я не бросилась к тебе на шею? Так ведь?
Михаил понял, что наговорил лишнего, что нужный разговор не состоится, но не хотел сознаться в этом и, сам не желая того, продолжал говорить. Он припомнил Ольге и ее слова о более спокойной должности, и то, что она в последние дни избегала оставаться с ним наедине.
Наконец, Ольга не выдержала, встала, подошла к столу и сказала, машинально перебирая вышивки:
— Мне кажется, Михаил, что сегодня нам лучше прекратить разговор. Ты возбужден и говоришь сам не зная что…
И этот спокойный, почти дружеский тон окончательно сразил Норкина. Он понял, что Ольга не только права, но ещё и жалеет его. Стало обидно от того, что она оказалась спокойнее его, и это, конечно, потому, что она не любит его. Михаил поднялся, рывком надвинул фуражку и сказал, направляясь к двери:
— Все ясно.
Так они и расстались…
Разумеется, Ольга считала во всем виноватым только Михаила; она не могла и заподозрить, что изменился не он, а она сама и что эта перемена произошла незаметно для нее. Ещё в институте за ней ухаживали, часто напоминали о её красоте. Но тогда у Ольги была ясная цель: она хотела стать хорошим хирургом. Попав на фронт, она ревностно выполняла свои обязанности: это приближало ее к заветной цели. Тут Ольга и познакомилась с Норкиным, который, как и она, тоже стремился к своей цели — стать настоящим командиром. Познакомились и вроде бы полюбили друг друга.
Врач в бригаде морской пехоты и в дивизионе катеров, Ковалевская не видела раненых, почти всегда была свободна и от скуки смотрелась в зеркало, вышивала, вязала. Мечта Ольги начала меркнуть, а вскоре осталась в памяти лишь как фантазия милой, невозвратимой юности. Сгубили мечту безделье и скука. Вышивки и вязанье заполняли день и все чаще и чаще наталкивали на мысль, что она, Ольга, создана не для науки. В бессонные ночи Ольга рисовала себе картины тихого семейного счастья в собственной уютной квартире. Какое оно, это счастье — она и сама точно не знала. Ясно было лишь одно — не Норкин создаст его.
Значит, порвать с ним? Кажется, правильно и логично. Но в глубине души Ольги чуть теплилась надежда на то, что Михаил вдруг остепенится, поймет ее. А разве плохо быть женой человека, которого все уважают, ценят, который прочно занял свое место в жизни?
Да и трудно отказаться от Норкина, от всего хорошего, что в мечтах связала с его именем. Особенно здесь, где на каждом шагу ее подстерегают воспоминания о нем, когда все здесь связано с его именем.
Неужели с Норкиным все уже кончено?.. Обидно, когда тебя бросают…
Равнодушно переругивались колеса. Вагон дрожал, скрипел, мотался на стрелках редких станций. Свеча оплыла, длинное коптящее пламя тянулось к потолку. Дневальный, видимо, задремал или задумался и не замечал этого.
Штаб бригады разместился в Киеве. Контр-адмирал Голованов хозяином прошелся по четырехэтажному дому, отведенному под штаб бригады, осмотрел его, сказал, кому где располагаться, а себе облюбовал угловую комнату на втором этаже.
— Вот здесь пока и осяду, — сказал Голованов. — Только ее оборудовать так надо, чтобы и отдыхать можно было.
Желание контр-адмирала учли: в кабинет поставили большой письменный стол с массивным чернильным прибором (Голованов считал, что адмирал, как и солдат, может или обходиться без всего, или должен иметь все, соответствующее его чину), несколько стульев, два кресла и книжный шкаф со стеклянными дверками. Изворотливые снабженцы достали не только бархатные шторы на окна, но даже и книги, которые Голованов сам расставил по книжным полкам.
Голованов и Ясенев сидели в кабинете Они уже больше часа говорили о дивизионе Чигарева.
— Это твое окончательное мнение? — спросил Голованов, перебирая радиограммы, лежащие у него на столе.
— Окончательное, категорическое! — Ясенев прошелся по кабинету, подошел к окну, присел на подоконник и продолжал с той же горячностью — Хотя Норкин ещё и не приехал, но Чигарева мы не можем оставить комдивом… Опять в нем зашевелился этот проклятый червяк себялюбия! А как же иначе? Командир такого дивизиона — не баран начихал! Много людей в подчинении, много уважения, а хлопот — и того больше!.. Вот и получилось: головка от радости кружится, нос кверху лезет. Мечется, хватается за все сразу, советов признавать не хочет…
— Не пойму, что же сейчас происходит в дивизионе: спячка или горячку порют? — перебил Голованов, встал и тоже подошел к окну.
— Спячка на бешеном галопе! — почти крикнул Ясенев.
— А зачем табуретки ломать? Ну, не клеится у Чигарева, ну, зарвался он на первых порах… Насколько мне известно, и у твоего Норкина срывы бывали, когда его командиром роты назначили. Или я запамятовал?
— Почему «у твоего»? Ты сам первый предложил вызвать его сюда..
— Да успокойся ты, пожалуйста!.. Ничего страшного пока не случилось.
Легкие судороги пробегали по лицу Ясенева, и, чтобы скрыть их от Голованова, он прикрыл щеку ладонью. Его голубые глаза спрятались под покрасневшими, набухшими веками. Конечно, прав Голованов: надо взять себя в руки, быть спокойнее… Да разве будешь спокойным, если тот, кому ты верил, обманул твои надежды?! Не он ли, Ясенев, уговорил Голованова назначить Чигарева командиром дивизиона вместо Норкина? Он… А теперь самому приходится настаивать на его снятии… Обидно и за Чигарева и за свою доверчивость.
И не в одном Чигареве дело. Неполадки в дивизионе (прав Голованов) — лишь капля, которая, упав, переполнила сосуд. Неприятности, откровенно говоря, начались ещё с самого отъезда из Сталинграда. Когда узнали, что катера перебрасываются на Днепр, то среди офицеров нашлись и такие, которые заявляли во всеуслышание:
— Отвоевались. Теперь будем лягушек на Днепре гонять до конца войны.
Своевременно не дали отпора таким настроениям: в момент отъезда хлопот всегда более чем по горло, всегда в самую последнюю минуту обнаруживается, что эшелон Загружен множеством барахла, но зато некуда положить необходимое, действительно ценное имущество. А разговорчики возымели свое действие: кое у кого появились беспечность и даже равнодушие к судьбе Днепровской флотилии.
— После войны все создадим, восстановим, а сейчас воевать надо, — говорили некоторые, и поток рапортов с просьбой списать из гвардии и направить на фронт хлынул к командирам частей. Кое-кто даже был согласен немедленно сменить свою гвардейскую черно-оранжевую ленточку на простую солдатскую пилотку.
А флотилию нужно было создавать заново не потом, а сейчас, немедленно. На Днепре не оказалось ни кораблей, ни базы. Исчезло оборудование из мастерских: фашисты взорвали все, что не могли или не успели вывезти. Занесенные песком, ржавели бывшие боевые корабли Днепровской флотилии. О том, что здесь раньше были флотилия и база, напоминали лишь рельсы слипов, порыжевшие и изогнувшиеся от взрывов, да истерзанный монитор, который, пробив лед, тянулся к небу стволами пушек.