Все это хотелось высказать врачу, но в глубине каждого человека прячется дипломат. Норкин решил не портить взаимоотношений с врачом: что ни говорите, а от него сейчас много зависит. Он может раненых и в лучший госпиталь направить, и присмотреть там за ними, и в часть обратно вернуть в нужный момент.
— Доктор (опять дипломатический ход!), а как состояние раненых?
— И тут, представьте себе, все обстоит более или менее благополучно. У подавляющего большинства, я бы сказал, временная потеря боеспособности. В основном — пулевые и осколочные ранения в мягкие ткани конечностей и лишь у одного — проникающее в грудную полость. Он, если будут осложнения, в строй не вернется. Проникающие ранения характеризуются…
И слушать бы Михаилу пространнейшую лекцию о ранениях или испортить взаимоотношения с медицинским богом Северной группы, оборвав его, но в это время на берегу, около подошедших тральщиков, раздался крик:
— Не трожь! Разнесу, гады!
Подполковник медицинской службы замолчал, все посмотрели в ту сторону, откуда раздался крик. Там врассыпную метнулись белые халаты.
— Я на минуточку, доктор, — сказал, воспользовавшись моментом, Норкин и побежал.
Около катеров на носилках лежал матрос Кузнецов. Норкин знал, что он с бронекатеров Селиванова, но не любил его за немного фатовской вид: тонкую стрелку усов, чуб, свисающий на лоб из-под заломленной на самую макушку бескозырки. Что еще мог он сказать о Кузнецове? Хороший моторист и превеликий бабник,
— Только сунься, сульфидинная гнида, клочка не оставлю! — кричал Кузнецов, потрясая над головой противотанковой гранатой. В голосе — ярость, бессильная ярость.
От катеров бегут матросы.
— В чем дело? — спрашивает Норкин, схватив за халат одного из санитаров.
— Шалый, вот что! Бескозырку ему подавай! — отвечает санитар.
— Кузнецов, дай гранату, — спокойно и чуть ласково говорит Норкин.
Кузнецов словно подломился: глаза потухли, в них появилась усталость.
— Возьмите, — и граната уже в руках Норкина. — Товарищ комдив, прикажите найти бескозырку… Какой же я матрос, если ее здесь брошу? — В голосе Кузнецова мольба и надежда, вера в то, что теперь его поймут.
— Где она? — спрашивает Норкин, невольно проникаясь уважением к парню, который в трудный для себя час думает не о своих искалеченных ногах, а требует то, что он заслужил в прошлых боях: бескозырку с гвардейской ленточкой.
— Там… В кубрике. Когда выносили, упала… Норкин посмотрел на окруживших их матросов, словно отыскивая того, кто может сбегать за ней. На серьезных лицах матросов — одобрение. Никто не шутит, не высмеивает Кузнецова.
— Ее уже ищут, — говорит кто-то.
И Норкин, и врач Смоковницкий-Смородинский, я другие терпеливо ждут. Наконец, с катера прыгает матрос.
— Она? — спрашивает он, наклоняясь над Кузнецовым.
Тот рассматривает измятую бескозырку, прижимает ее к груди, благодарно кивает головой и говорит:
— Теперь несите… Нам хоть к черту на рога, була бы там горилка да видьмы найкращие! — Усмешка кривит его губы.
Санитары уносят Кузнецова.
— Скорей поправляйся, Кузнецов! — кричит Норкин вслед. — Для тебя всегда место на катерах найдется!
Сказано от чистого сердца. За эти несколько минут Норкин понял Кузнецова лучше, чем за все предыдущие месяцы. Он верил, что человек, так дорожащий своей бескозыркой, его боевой спутницей, скорее умрет, чем опозорит честь дивизиона.
— Спасибо, товарищ комдив… Обязательно! — доносится из темноты дрожащий от волнения голос.
И вдруг подполковник, которого Норкин считал человеком черствым, крикнул:
— Анна Павловна! Анна Павловна! Да где вы там запропастились?!
— Я здесь, Евгений Александрович, — несколько обиженно ответила врач, стоявшая рядом с подполковником.
— Надо сразу отвечать!
— Да вы мне рта раскрыть не дали,
— Достаточно! Я вас, Анна Павловна, очень прошу проследить за этим матросом. Уложить его на катер и в первую очередь на операционный стол. Я сам им займусь!.. И вообще — гвардейцев ко мне!
— Спасибо, товарищ подполковник, — начал Норкин, но врач перебил его:
— Пустое болтаете!.. А кроме того, меня зовут, как вы уже, наверное, слышали, Евгением Александровичем. В крайнем случае можете называть по фамилии. Знаете? Ну, конечно, нет!.. Как это он сказал?.. Ага, вспомнил! Какое вам дело до фамилии глазной суль-фи-ди-но-вой гни-ды?
— Он не хотел вас оскорбить…
— Ха! Не хотел! Да нам, врачам, за годы войны таких прозвищ надавали, что и обижаться охота пропала!.. Моя фамилия — Сковинский. Евгений Александрович Сковинский.
— Норкин…
Тщетно искал Норкин среди раненых Никишина и Гридина. Их нигде не было, и никто ничего о них определенного сказать не мог, хотя они оба числились в списках людей, которым оказана первая помощь.
Заниматься розысками было некогда, и Норкин пошел на катера.
Евгений Александрович оказался прав: они отделались сравнительно легко. У тральщиков только выбиты стекла, борта в пробоинах. Словом, такие мелочи, что катера из-за них не выйдут из строя. Раненых пока тоже только двадцать семь. Цифра сама по себе не страшная, особенно если учесть, что почти все они скоро вернутся обратно. Однако, кем их заменить сейчас? Нет замены. Значит, часть катеров придется оставить здесь. Они уже отвоевались. Мелькнула мысль поживиться за счет Козлова (у него первоклассные матросы), но Михаил тотчас подумал: «Борису Евграфовичу люди тоже нужны». Интересно, как у него идут дела? Стрельба укатилась на запад, а залпов бронекатеров вообще не слышно. Если судить по этим признакам, то батальон решил свою задачу. Почему же молчит Семёнов? Нужны ему катера или нет? Где стоять, к чему готовиться?
Ночь осторожно опустилась на землю. Из маленькой тучки, вынырнувшей неизвестно откуда, нерешительно упало на землю несколько капель. Справа и слева на небо легли красные отблески пожаров. Отдаленный гул артиллерии и редкие взрывы, как тяжелые вздохи, наполняли ночь, глушили все прочие шумы.
Только здесь, где стояли безмолвные и безлюдные тральщики, было непривычно тихо. Очень много пережили люди еще недавно и сейчас молча сидели на траве, попыхивая самокрутками.
— Где комдив? — спросил кто-то из темноты.
— Здесь. Кто там? — откликнулся Норкин.
— Телефонист Дятлов, — ответил матрос, а вскоре перед Норкиным вырос и сам Дятлов — высокий и до тоге сутулый, что казался горбатым. — Куда прикажете телефон поставить? Мы старое ка-пэ перенесли.
— Здесь, — ответил Норкин.
Дятлов нимало не удивился, окинул взглядом полянку, встал на колени, покрутил ручку и зачастил знакомой всем скороговоркой:
— Я—Березина! Я — Березина! Садовник! Садовник! Я — Березина!
С реки донесся шум приглушенных моторов. Прислушались. Сомнений быть не могло; возвращались свои. Действительно, весь дивизион скоро подошел к берегу, Селиванов подбежал к Норкину и, сдвинув фуражку на затылок, выпалил одним духом:
— Полный порядок! Морская пехота оседлала все дороги и уродует фашистов, как бог черепаху! Нам бы сейчас заправиться бензинчиком, дополучить боезапас — и дуй, не стой!.. Ты чего, Мишка, такой дохлый? Опять с тем поцапался?
— Никишин с Гридиным в госпитале… Так и не простился с ними.
— Жаль, конечно, только все это ерунда. Выберешь денек поспокойнее и махнешь в госпиталь.
— Семёнов на проводе, — доложил Дятлов. Семенов был ласков, весел и даже игрив. Он поздравил
Норкина с первым успехом, пообещал немедленно выслать все требуемое и разрешил отдыхать до утра. Все это, конечно, было приятно слышать. Но после этого разговора Норкин не успокоился. Почему отдыхать до утра, а не лететь вперед, повиснув на спине удирающего противника? Норкин в сорок первом году сам испытал, как трудно бывает остановиться, когда сзади слышно урчание множества моторов.