У меня встает, но я держу на коленях пакет со жратвой, так что со стороны не заметно.
Баба читает журнал «Новый мир», на меня вообще не смотрит. Ее мамаша вяжет.
Мы выходим на станции Друть, а они остаются.
Дома у нас на участке нет, только халупа из деревянных ящиков и картонок. В ней только хватает места, чтоб переодеваться и прятать лопаты, чтоб не покрали. Кроме халупы — деревянный туалет, тоже самодельный, и грядки с луком, капустой, огурцами и помидорами. Все это заросло травой, и сейчас ее надо вырывать.
Переодеваемся в рабочую одежду. Я захожу в халупу первый, натягиваю джинсы, в которых ходил на завод, и батькину синюю рубашку с большущим воротником.
После меня по очереди переодеваются родоки. Я смотрю на них — выглядят они херово, хоть еще и не старые, всего по сорок. Мамаша переоделась в халат без рукавов — руки худые, белые, шея в морщинах, вены на ногах распухли. Батька одел грязную салатовую майку и плавки — на пузе висит жир, а ноги, наоборот, тонкие, как спички, и кривые. Хорошо еще, что нас тут никто особо не видит — мне стыдно, что у меня такие родоки.
— Займись луком, Сережа, — говорит мамаша. — Это попроще будет.
Я иду к грядке и начинаю выдирать из земли травины. Руки сразу чернеют, вместе с травой вырываются стебли лука. Хочется кинуть все это и пойти на озеро. Никогда сюда больше не поеду — ненавижу эту сраную дачу.
Часа через два садимся жрать прямо на земле, подстелив старые газеты. Батька нарезает ржавым перочинным ножом хлеб, огурцы и помидоры. Мамаша чистит вареные яйца — они не хотят чиститься, скорлупа отдирается с кусками белка. От земли пальцы ее почернели, и на белке остаются отпечатки.
Запиваем морсом из прошлогоднего клубничного варенья. Батька вытаскивает откуда-то бутылку «Жигулевского», мамаша злобно зыркает на него. Одна бутылка — это, конечно, ерунда, но сколько б он ни выпил, мамаша всегда злится. Батька потягивает пиво, тащится. Хочется попросить у него глоток, но при мамаше — западло.
На полный желудок работать вообще лень. Я медленно выдираю траву пополам с луком и кидаю в кучу на борозде. Жду, когда родокам тоже надоест работать и они скажут: пошли купаться.
Им надоедает часа через три. Я бы лучше пошел на озеро один, без них, но не скажу же им: не идите, мне с вами стыдно. Они всегда вечером ходят на озеро — покупаться и смыть грязь.
До озера минут десять ходьбы. Мы не переодеваемся, идем в рабочих шмотках.
В воде около берега стоит мужик без трусов, с залупленным хуем и пузом в три раза больше, чем у батьки. Он намыливает себе башку бруском хозяйственного мыла, сам уже весь в пене. Несколько человек купаются. Баб нормальных не видно, но, если бы и были, при родоках к ним особо не подкатишь.
Мы раздеваемся и заходим в воду. На мамаше — закрытый черный купальник года семидесятого, когда они с батькой один-единственный раз ездили на юг. А после того она только в этой луже и купалась, ну еще пару раз на «детском» пляже на Днепре, когда я был малый. Батька — в своих облезло-голубых плавках с вышитым дебильным якорем. У меня плавки новые, югославские — красные с белыми полосками.
Я заплываю далеко, мамаша орет:
— Сережа, плыви назад!
Притворяюсь, что не слышу, плыву еще метров тридцать, потом поворачиваю. Батька с мамашей уже на берегу. Мы обсыхаем, идем на свой участок переодеться — и на станцию.
В электричке — давка, сесть негде. Всю дорогу стоим, держимся за железные ручки на сиденьях.
На остановке на вокзале стоит Кот, знакомый пацан с Рабочего — учится в двадцать восьмой школе. Я подваливаю, здороваюсь, и мы базарим с ним всю дорогу до Рабочего, типа, я с ним еду, а не со своими родоками.
Сидим с Йоганом на остановке. Я спрашиваю:
— Что тебя никогда на Рабочем не видно? Все со своими бабами с учила? Ты там, видно, уже полгруппы отымел.
— А тебе что — завидно, да?
— Ничего мне не завидно.
— А что тогда? Могу дать телефон бабы, чтоб не завидовал. Ничего такая.
— С твоего учила?
— Не, эта не с моего. В школе учится, в десятый перешла. На Мир-2 живет. Сводишь ее в кино, потом отдерешь. — Йоган лыбится. — Есть на чем записать?
— Не-а.
— И ручки нет?
— Нет.
— Спичкой нацарапай на коробке. Я достаю из коробка спичку.
— Пиши. Шесть — двадцать четыре — двадцать пять. Зовут Лена.
— И что ей сказать? Что ты дал телефон?
— Ты что, охуел? Так никто не говорит. Скажи, знакомый один дал телефон, а кто — просил не говорить. Не с Рабочего пацан.
— А если про тебя спросит — знаю или нет? Я ж ей скажу, что сам с Рабочего.
— Скажи — знаю, но так, наглядно.
Вечером звоню ей из автомата на Рабочем. Стекла в будке выбиты, а на телефоне нацарапаны кликухи и телефоны баб и пацанов. В соседней будке — никого, и хорошо: ненавижу, когда какой-нибудь урод слушает разговор, особенно с бабой. Набираю номер. Гудок, второй. Берут трубку, двушка проваливается.
— Алло. Лену можно к телефону?
— Это Лена. А кто говорит?
— Сергей.
— Что за Сергей?
— Ну, меня зовут Сергей. Хочу с тобой познакомиться.
— А кто тебе дал мой телефон?
— Так, один пацан с Юбилейного.
— Я вообще-то там никого не знаю…
— Ну, а телефон вот дали. Ну так что, познакомимся?
— Не знаю. Вообще, можно.
— Давай тогда встретимся где-нибудь в центре. Завтра, а?
— А завтра у нас что — суббота? Ну давай. Около «Октября».
— Во сколько?
— В семь.
— Хорошо.
— А как я тебя узнаю? Как ты будешь одет?
— Черные штаны и синяя рубашка с коротким рукавом.
— А роста ты какого?
— Так, среднего. Метр семьдесят шесть. А ты в чем будешь?
— Я еще не знаю — как настроение. Но я сама к тебе подойду. Все, пока.
— Пока.
Вешаю трубку. Рядом с будкой — Коля-забулдон в грязной майке «Москва-80», на плече наколота русалка. Я не видел, когда он подвалил.
— Что, стрелку забивал по телефону?
— Ага.
— Неправильно делаешь. Во-первых, никогда не надо у бабы спрашивать, где ей удобно и когда. Ты сам предлагаешь, понял? Если баба говорит «нет», то пошла на хер, звонишь другой. И еще, это самое… Скажи, как будешь одет, а сам оденься по-другому. Чтобы если уродина, то вообще не подходить.