— Можешь тоже посцать, Бурый, — говорит Жура и лыбится.
— Неохота.
— Ну, не хотицца, как хотицца.
— Идет! — орет Куцый — он стоит на шухере.
Пацаны разбегаются, Жура накрывает постель одеялом и идет к своей кровати.
Заходит Рахит. Он ниже всех пацанов, даже Куцого. Толстый, ноги жирные, как у бабы, а морда — свинячья. На нем облезлое трико — он в нем и спит, и штаны одевает на него. Я его в трусах ни разу не видел.
Рахит залазит под одеяло и сразу вскакивает.
— Что это воняет? — говорит Жура. — А, пацаны? Наверно, это Родионов обосцался, а?
Жура и другие пацаны подскакивают к Рахиту и тыкают его носом в обосцанную постель. Он орет как резаный. Заходит их военрук.
— Что здесь такое?
— Ничего, Сергей Иванович, просто Родионов обосцался, — говорит Жура.
Военрук махает рукой, поворачивается и выходит. Рахит сидит на уголке кровати и хнычет.
Я натягиваю штаны и иду на крыльцо покурить. Подходит Жура. Сам он не курит, но любит постоять с пацанами, пока они дымят.
— Как мы, классно Рахита обработали, а?
— Ну да.
— А ты знал, что он сын нашего директора?
— Кто, Рахит?
— Ага.
— Не-а, не знал.
— Ну так я тебе говорю. Его и в школе все бьют, мучают, но там папаша иногда спасает, а тут его нет, так что — жопа Рахиту. Он такой вообще — самый последний. Учится плохо, ничего не знает. Ему тройки только за то ставят, что сын директора. А так бы его даже в девятый не взяли. Заебись, еще три дня осталось, — будем Рахита мучить.
— А зачем он вообще сюда поперся, если батька директор? Чего батька его не отмазал?
— Значит, не захотел.
— А на хера?
— Не знаю. Хочет, чтоб был как все, — Жура лахает. — Сам он вообще не такой, как Рахит, — здоровый мужик, крепкий. Альпинист, каждое лето на Памир ездит. Он Рахита и в армию отправит, не станет отмазывать.
— Ну, там ему точно будет жопа.
Сборы кончились, я — дома. Родоки свалили на дачу — они торчат там все выходные. Сижу на балконе, плюю вниз и жду, когда по телику начнется финал чемпионата Европы, Голландия — СССР.
На качелях — две малые девки. Одну я знаю — она со второго подъезда, малая, лет тринадцать. Плоская еще, и морда, как у крысы. А вторая не с нашего дома — может, сестра двоюродная, приехала на каникулы. Эта — ничего, груди уже есть, и не абы какие, а нормальные, как у баб. К этой бы я подкололся, если б не эта крыса.
Откуда-то прется Андрей, уже с новой бабой. Она ему что-то доказывает:
— Ну вот — опять ты за свое. Говори тебе, не говори — никогда не послушаешь. Хоть кол тебе на голове теши.
Она высокая, здоровая, почти с него ростом. Андрей молча замахивается и бьет ей в глаз. Баба падает на цементные ступеньки у подъезда.
— Ты што наделау, Андруша? — Из окна высовывается мамаша Андрея. Она постоянно ходит с «финиками» или подвязанной рукой — ее бьет мужик, Андреев отчим. — Падажди, я щас.
Она выскакивает из подъезда. Баба лежит на ступеньках — вырубилась. Андрей с мамашей хватают ее за руки и волокут в подъезд. Старухи на скамейке смотрят на них и крутят носами — вот, типа, до чего водка доводит.
В тридцать восьмой, у Васи Маненка — гулянка. Гости вываливают во двор. Мужики — в пиджаках, бабы в цветных платьях с брошками. Вася с гармошкой садится на табуретку, играет «Тячэ вада у ярок». Бабы поют. Нинка, Васина жена, подносит ему рюмку. Он выжирает ее одним глотком, растягивает гармошку, врезает частушки и сам поет:
Гости ржут. Я иду на кухню чего-нибудь пожрать.
Отрезаю кусок хлеба, достаю из холодильника пачку масла. Оно холодное, размазывается плохо. Я сыплю сверху соль и начинаю жевать.
Через дырку вентиляции слышно, как на первом этаже Андрей грызется с отчимом.
— Я тебе сказал — рот закрой.
— Купил бы лучше чернила…
— Рот закрой, еб твою бога мать. Тебе уже хватит.
— Это я сам решаю, хватит или нет. Ты еще говно.
Они начинают махаться: падают стулья, звенит посуда, пищит мамаша.
Празднуем день Ивана Купалы. Нас человек пятнадцать — я, Куля, Зеня, Крюк, Батон, Йоган и еще пацаны с района.
Сначала бухаем на Днепре — заранее взяли два ящика чернила, а на закусон каждый приволок, что мог: сало, хлеб, ливерку.
За два часа выпиваем и выжираем все что есть, и лезем купаться — голые, чтоб не мочить трусы.
Обсыхаем и идем на Рабочий — гудеть. Надо что-нибудь разломать — беседку, навес на остановке или чей-то забор.
Около продовольственного нас обгоняет ментовский «бобик». Высовывается участковый Гриша, смотрит на нас. А что он сделает? С ним только водила и второй мент, — а нас вон сколько. Одного повяжут — остальные отбегут и закидают «бобик» камнями.
Подходим к школе. На заднем крыльце курит беломорину сторож — Костя Косолапый. Ему в армии отбили мозги, и теперь его никуда не берут на работу, только сторожем.
— Косолапый, привет! — орет Крюк. — Щас застеклим в школе окна.
Костя молчит — сцыканул, само собой. Нас целая банда, а у него даже дробовика нет. Отработать Костю — как два пальца обосцать, но нам сегодня не до него.
Заходим в мой двор. Уже час ночи, света ни у кого нет. Мои тоже давно спят. Посредине двора торчит детский деревянный домик — его сделали месяца два назад бухие плотники.
— Поломаем домик, а? — предлагает Куля.
— Ясный хуй. Что, на него смотреть, что ли? — говорит Зеня.
Всей толпой налетаем на домик и начинаем ломать. Сначала сдираем крышу — доски трещат на весь двор, но нам это до жопы. Кидаем крышу на траву, несколько человек разбирают ее, остальные берутся за сруб. Держится все на соплях — плотники сделали тяп-ляп, — и через пять минут домика нету.
— Пусть теперь забирают на дрова, — рогочет Зеня.
— Надо еще что-нибудь сделать, — говорит Куля. — А, пацаны? Как-то мы так, слабовато. В том году на Рабочем остановку побурили на хер. Что это за Купала, если не погудеть?
— Давайте со всех трех домов, с подъездов соберем коврики и выстелим, типа, дорогу там, около сада, — предлагает Йоган.