В этих штатах встречаются целые леса подобных деревьев. Например, в Марипоза и Калавера окружность стволов достигает от шестидесяти до восьмидесяти футов при высоте в триста футов, а в Иоземитской долине известно одно дерево, которое имело в обхвате не менее сотни футов. Верхние ветви этой, теперь уже поверженной секвойи достигали высоты Мюнстверского собора в Страсбурге, иначе говоря — вздымались до четырехсот футов. Упоминаются и другие феномены растительного царства. Пень, оставшийся от одной из спиленных секвой, послужил для местных жителей танцевальной площадкой, где могли одновременно поместиться от восьми до десяти пар. Но великаном из великанов, гордостью штата, была «Мать леса» — старая секвойя в пятнадцати милях от Мерфи, достигшая четырехтысячелетнего возраста. Высота этого исполина — четыреста пятьдесят два фута. Он поднялся выше собора Святого Петра в Риме, выше пирамиды Гизеха, выше железной колоколенки на одной из башен Руанского собора, самого высокого здания в мире [28].
По странному капризу природы сюда на отдаленный остров попали семена гигантских деревьев. Самые большие здесь достигали около трехсот футов, самые «маленькие» — двухсот пятидесяти. У некоторых из этих необъятных стволов, прогнивших изнутри от старости, образовалась арка, в которую легко мог проехать целый отряд всадников.
Годфри был потрясен великолепием этих феноменов природы, обычно встречающихся на высоте трех-трех с половиной километров над уровнем моря. Он подумал даже, что ради такого бесподобного зрелища стоило совершить далекое путешествие. В самом деле, с чем еще можно сравнить эти стройные светло-коричневые колонны, прямые и ровные, одинаковые в диаметре от корня до первых разветвлений! Величественные стволы на высоте восьмидесяти — ста футов выбрасывали огромные ветви, почти такие же толстые, как и сами стволы, образуя лес, висящий в воздухе.
Одна из секвой — самая большая — привлекла внимание Годфри. От самого ее основания зияло дупло шириною от четырех до пяти футов и высотою не меньше десяти, куда без труда можно было войти не пригибаясь. Сердцевина ствола превратилась в мягкую белую труху, и теперь дерево держалось вертикально только благодаря толстой коре, скрепленной заболонью [29], и могло простоять так еще не один век.
— За неимением пещеры или грота,— вскричал Годфри,— это дупло послужит нам жилищем! У нас будет деревянный дом и высокая башня, каких не найдешь ни в одном городе. Здесь мы сможем укрыться от непогоды. Идемте же, Тартелетт, идемте!
И, схватив за руку упирающегося учителя, юноша потащил его за собой в дупло. Войдя туда, они обнаружили под ногами толстый слой перегноя, а высоту свода мешала определить темнота. Сквозь плотную кору не просвечивало солнце. Отсюда Годфри сделал заключение, что в стенках не было ни щелей, ни трещин, куда проникал бы дождь или ветер. Итак, наши Робинзоны отыскали довольно сносное укрытие и теперь могли не бояться любой непогоды. Вряд ли какая-нибудь пещера могла быть более прочной, более сухой и надежной. Ничего не скажешь, лучшего места, пожалуй, не найти!
— Ну, Тартелетт, что вы думаете об этом естественном убежище? — спросил Годфри.
— Оно великолепно, но где же камин?
— Прежде чем говорить о камине, нужно добыть огонь!
Годфри пошел знакомиться с окрестностями. Как мы уже говорили, почти вплотную к секвойям подступала прерия, служившая опушкой леса. Прозрачная речка, вившаяся по зеленому ковру, несла с собой благодатную свежесть. Берега ее поросли кустарником: миртами, мастикой, манзаниллой.
Вдалеке виднелись группы дубов, буков, сикомор, выглядевших кустами рядом с великанами, на рассвете отбрасывавшими тени до самого моря. Вся прерия была покрыта зеленым кустарником. Этот живописный уголок пришелся по вкусу не только юноше, но и животным. Агути, козы и бараны с удовольствием разбрелись по пастбищу, изобилующему травой, куры жадно набросились на какие-то семена и червей на берегу реки. Безмолвие пустынных мест нарушилось кудахтаньем, мычанием, блеянием и топотом. Жизнь вступала в свои права! Годфри вернулся к секвойям и еще раз внимательно осмотрел дерево, в дупле которого они решили поселиться. Первые ветки росли так высоко над землей, что до них невозможно было добраться, по крайней мере по стволу.
«Быть может, удастся влезть туда изнутри, если дупло доходит до такой высоты…— подумал юный Робинзон. — В этой густой кроне, на недоступной высоте можно будет найти надежное укрытие в случае опасности».
Тем временем солнце опустилось над горизонтом и окончательное устройство жилища пришлось отложить на завтра. После ужина с десертом из диких яблок наши путники расположились на ночлег. Что могло быть удобнее для сна, чем мягкий слой перегноя, устилавший дно дупла?
В честь дядюшки Виля, пославшего его в путешествие, Годфри окрестил свое дерево «Вильтри» [30], не считаясь с тем, что соотечественники присвоили гиганту имя одного из великих граждан Американской республики.
ГЛАВА XII,
в которой очень кстати разражается удар молнии
Обстоятельства сильнее нас. Годфри, прежде беззаботный, беспечный, никогда ни в чем не получавший отказа, в новых условиях сделался другим человеком. Еще недавно его спокойное существование не омрачали заботы о завтрашнем дне. В роскошном особняке на Монтгомери-стрит ни одна тревожная мысль не нарушала его сна, который ежедневно продолжался не менее десяти часов. Теперь все изменилось. Отрезанный от всего мира, предоставленный самому себе, столкнувшийся лицом к лицу с суровой действительностью, он оказался в ситуации, в какой растерялся бы и менее избалованный человек…
Прежде всего, надо было выяснить, что сталось с «Дримом». Но как это могли сделать два беспомощных человека, заброшенных на остров, затерявшийся в необозримом океане, словно булавка в стоге сена или песчинка на дне морском? Даже неисчислимые богатства дядюшки Кольдерупа в данном случае бессильны!
Хотя убежище казалось вполне надежным, Годфри провел беспокойную ночь: сожаления об утраченном прошлом переплетались с мыслями о неопределенном настоящем и переносились в будущее, которое страшило больше всего! Перед этими суровыми испытаниями его ленивый прежде ум, скованный безмятежным существованием, мало-помалу просыпался от дремоты. Годфри твердо решил всеми силами бороться с обрушившимися на него трудностями и во что бы то ни стало найти выход из создавшегося положения. Если это удастся, такой урок послужит ему на всю жизнь.
Годфри встал на рассвете с намерением заняться устройством удобного жилья. Кроме того, следовало наконец как-то решить вопрос о пропитании и связанной с ним проблемой огня. Затем необходимо позаботиться о предметах первой необходимости — орудиях труда, оружии и одежде, которая в конце концов так обветшает, что оба они будут вынуждены подражать моде полинезийских островитян.
А Тартелетт тем временем спал крепким сном. Темнота мешала его видеть, но он напоминал о себе громким храпом. Бедняга, даже пережив кораблекрушение, оставался в свои сорок пять лет таким же легкомысленным, каким был его ученик до пережитой ими катастрофы, и, конечно, теперь был не только бесполезен, но даже обременителен. Годфри постоянно приходилось заботиться о своем учителе. Что поделаешь! Не бросать же его, товарища по несчастью, на произвол судьбы? Ведь это было живое существо, хоть проку от него меньше, чем от дрессированной собаки, послушно исполняющей приказания хозяина и готовой отдать за него жизнь. Как-никак, а с Тартелеттом, при всей его бесполезности, можно иной раз переброситься словами, разумеется, ничего не значащими, а иногда и посетовать вместе с ним на горькую долю. Годфри порой так хотелось слышать человеческий голос! Учитель танцев был все же поумнее Робинзонова попугая… С Тартелеттом Годфри чувствовал себя не таким одиноким, а в его обстоятельствах не могло быть ничего ужаснее одиночества!