– Нет, господин Бомбарнак, она не явится, я просил ее этого не делать.
– Почему?
– Женщины ведь так впечатлительны. Она, конечно, захочет увидеть вагон, в котором меня привезли, начнет торопить с доставкой ящика и будет действовать так настойчиво, что возбудит подозрения… И вообще она невольно может выдать и себя, и меня.
– Вы правы, Кинко.
– К тому же мы приедем в Пекин вечером, когда будет уже темно, и выдачу багажа отложат до следующего утра…
– Возможно.
– Так вот, господин Бомбарнак, если я не злоупотреблю вашей любезностью, то попрошу вас еще об одной маленькой услуге.
– О чем, Кинко?
– Не будете ли вы так добры проследить за отправкой ящика, чтобы не случилось неожиданностей.
– Хорошо, Кинко, я обещаю вам это. Черт возьми, ведь зеркала – хрупкий товар и требуют нежного обращения. Я
прослежу за выгрузкой и, если хотите, буду сопровождать ящик до улицы Ша-Хуа.
– Я не осмелился обратиться к вам с такой просьбой, господин Бомбарнак…
– Напрасно, Кинко. Я ваш друг, а с другом нечего церемониться. К тому же, мне будет очень приятно познакомиться с мадемуазель Зинкой Клорк. Я хочу увидеть сам, как она распишется в получении дорогого ящика, я помогу ей отбить крышку…
– Зачем отбивать крышку, господин Бомбарнак? А для чего же тогда раздвижная стенка? Я сам оттуда выскочу, как чертик из коробочки…
Страшный удар грома прерывает нашу беседу. Мне кажется, что от сотрясения воздуха поезд будет сброшен с рельсов. Я расстаюсь с румыном и возвращаюсь в свой вагон.
Утром, 26 мая, в семь часов, мы остановились на вокзале в Ланьчжоу. Остановились только на три часа! Вот к чему привело нападение бандитов! Так поторапливайтесь же, майор Нольтиц, собирайтесь поживее. Пан Шао, не мешкайте, супруги Катерна! Скорее в путь, нам нельзя терять времени!
Но в ту минуту, когда мы уже выходили из вокзала, путь нам загородила грозная, грузная, жирная, важная персона. Это губернатор Ланьчжоу. На нем два халата –
белого и желтого шелка, опоясанных широким кушаком с блестящей пряжкой, в руке веер, на плечах мантилья, черная мантилья, какую уместнее было бы видеть на плечах манолы 141 . Его сопровождают несколько мандаринов с шариками, и китайцы низко кланяются ему, сдвинув вместе оба кулака и помахивая ими снизу сверх.
Ни зачем сюда пожаловал сановник? Неужели опять начнутся китайские формальности? Проверка пассажиров или осмотр багажа? Что тогда будет с Кинко? А я-то думал, что он уже вне опасности…
Нет, тревожиться нечего. Дело идет о сокровищах Сына
Неба. Губернатор и его свита выходят на платформу, останавливаются перед драгоценным вагоном, закрытым на все засовы и запломбированным, и смотрят на него с тем почтительным восхищением, какое испытывают даже китайцы в Китае перед денежным сундуком с миллионами.
Я осведомляюсь у Попова, что может означать этот губернаторский визит и не имеет ли он отношения к пассажирам.
– Ни малейшего, – успокоил меня Попов. – Из Пекина
141 Городская девушка в Испании, работающая швеей, модисткой, продавщицей и т. п.; то же, что гризетка во Франции.
получен приказ телеграфировать о прибытии сокровищ.
Губернатор выполнил распоряжение и ждет теперь ответа, отправить ли вагон в Пекин или оставить временно в
Ланьчжоу.
– А нас это не задержит?
– Не думаю.
– В таком случае, пойдемте поскорее в город, – обращаюсь я к своим спутникам.
Нам совершенно безразлично, как будет решен вопрос с императорскими сокровищами. Зато Фарускиара это очень интересует. Но какое, в сущности, ему дело – отцепят вагон или не отцепят, поедет он дальше или нет? Однако он не может скрыть тревоги, и Гангир выглядит озабоченным, и монголы явно раздосадованы. Они перешептываются и с неприязнью поглядывают на представителей местной власти.
И тут губернатору сообщают о подвиге Фарускиара –
как он отбил нападение на поезд и не только спас сокровища богдыхана, но и навсегда избавил страну от грозного разбойника Ки Цзана. Губернатор обращается к нашему герою с благодарственным словом, восхваляя его доблесть и давая понять, что Сын Неба не оставит такую услугу без вознаграждения. Пан Шао быстро переводит нам витиеватую речь сановника.
Директор Правления Великой Трансазиатской магистрали слушает эти похвалы с обычным для него спокойствием, но вместе с тем и с заметным нетерпением. Быть может, он считает себя выше любых похвал и наград, даже если они исходят с такой высоты? Не проявляется ли в этом его монгольская гордость?