Книга ВТОРАЯ
«Я сижу на стуле в освещенном центре огромной сцены, и в темноте вокруг не видно ни кулис, ни зала, и кажется — их нет. Откуда-то сверху ко мне спускается микрофон, и я понимаю, что буду говорить в этот микрофон о снах. Я помню, что когда-то я говорил в этот микрофон стоя и говорил о другом. Но сейчас я предпочитаю рассказать о снах и что-то во мне считает это наиболее необходимым в данный момент. Я начинаю говорить и думаю, что для зрителей, которых я не вижу, это кажется немного нудным и слишком сложным, но продолжаю тщательно описывать подробности качеств сновидений. Потому что считаю необходимой в говорении о сновидениях скрупулезность и внимательность ко всему, ко всем деталям, из которых обозначается и проявляется смысл того другого способа быть живым, который и есть сновидение. С какого-то момента у меня на коленях появляется открытая книга, и я уже читаю её вслух.»
Предисловие ко второй книге
К сожалению, язык второй книги сложен не так, как того хотелось бы автору. Вместе с тем, автор надеется, что эта особенность текста не осложнит жизнь читателям.
Во-первых, эта усложненность — не более чем уловка, посредством которой можно указывать на веши невыразимые и не всегда безопасные в прямом соприкосновении, — в том, например, смысле, что намного практичней читать о повадках и свойствах электрического тока, нежели испытывать некоторые из них своим телом. Здесь автор, как и все люди, использует защитные свойства речи как поводыря в бесконечности возвращения в Неизвестное, вновь возникшей с появлением языка.
Во-вторых, сам характер второй книги определился опытом изучения не только сновидения, но и исследования осознания, а в этой учебе невозможно без должного внимания отнестись к тому факту, что многие особенности и свойства нашего восприятия, мышления, сознания, а также условия общественной жизни неразрывно переплетены, а зачастую и созданы с прямым участием языка и речи.
Соответственно, это же формирующее проникновение языка и речи не минует наши сны и сновидения, и в этом смысле переход от обычных снов к сновидениям не в последнюю очередь связан с обретением трезвого понимания и осознания всех последствий — уродливых и возвышенных, — которые привнес язык в наше человеческое существование и освобождение.
Об этих вещах невозможно писать просто, потому что они большей частью относятся не к бытию и к вещам такими как они есть, а к тем запутанным до невменяемости описаниям мира, которые человечество создало, путаясь в языке, речи и в своем восприятии, и которые являются тем, что — иногда защищая — отделяют нас от присутствия и натиска Неизвестного во сне и наяву, совершая наш выбор за нас задолго до нашего рождения. И это не самый лучший, а главное — далеко не единственный выбор, потому что то, в чем не участвует наше осознание, не есть выбор и не есть наше решение, а есть лишь бессмысленно красивый танец пушинок на ветру.
В миги, когда нас настигает ослепительное величие подлинной жизни живого, подобное начало рассвета на горных вершинах, становится видно, что дух настающего времени так отпускает наклонение речи и выпрямляет осанку хребта, что воздух вольной воли и золотое сияние мудрой любви уже не просто ощутимы, а — присутствуют и зовут с непреложной силой, и тело становится жадным ко всему, что в подробностях может помочь выскользнуть из обыденного и вернуться в путешествие жизни в бесконечность и неизвестность.
Часть I. СЕТИ РЕЧИ И ТЕЧЕНИЯ СНОВ
Тайна, называемая сновидением, каждую ночь, как волны бескрайнего океана, уносит искры нашего осознания и в чудесное путешествие в безграничное и неведомое.
Тем, кто не помнит, нет возможности объяснить, что это происходит всегда, каждую ночь со всеми или почти со всеми: каждую ночь открываются эти врата и что-то за ними зовет и ждет нас.
Те, кто помнит об этом, не могут объяснить, как в их дневную жизнь просачивается волшебство и чем отличается это от тягомотины повседневности; но они ни за что уже не откажутся по доброй воле от путей сообщения с неизвестным и от возможности помнить.
Неизвестное прежде всего значит — вне расписания. Слабая, но неугасающая до конца надежда, что все будет не так, как должно быть и как рутинно бывает. Вне повседневности, вне дурной предсказуемости и исчерпывающей монотонности. Проще говоря, в неизвестности есть надежда, что все будет по-другому. И похоже, дела обстоят таким образом, что не мы проецируем в неизвестное свою потребность в чуде, а Неизвестное порождает в нас такое эхо. И распространенность этого чувства вызвана непосредственной близостью Неизвестного, в котором мы находимся, пребываем и даже просто-таки купаемся на самом деле.
Сновидения — естественный оплот свободы потому, что его основное свойство и одновременно условие проявления — это разлучение и разлука восприятия с предрассудками и ограничениями повседневности и её языка, это — свободное плавание в множественности миров, смыслов и действий. В этом смысле один из основных якорей человечества — речь и её сетевая структура, слишком мелкая для рыб нашего восприятия. Перефразируя поэта:
Сновидение — одно из доступных нам и доступное для Неизвестного действие, высвобождающее наше восприятие из ячейки собственно восприятия и расширяющее, возвышающее и сливающее его до воли и действий свободы, дающей ему иную, большую чем биологическую и общественную, направленность и цельность.
Суть коммунизма на самом деле стара как мир, — она кроется в обобществлении нашего сознания посредством соглашения, которое мы принимаем под давлением речи воспитывающего нас общества.
Трудно предположить, каким был род обобществления человечества до возникновения языка и каким образом в том невообразимом прошлом осуществляли себя биологические законы продолжения и сохранения человеческого вида на нашей планете.
Можно предположить, однако, что краеугольный камень общественных соглашений новых времен — идея наказания (и её производное — идея греха) не является бытийной, она является социальной, и что её единственное назначение — энергетически удерживать восприятие человечества в известном социальном. Это соглашение по поводу наказания является важнейшей проявленной частью идеи бога как энергетического ограничителя восприятия и действий человека.
В целом идея бога как фиксатор и ограничитель восприятия есть, возможно, производное биологического состава, связанного с возникновением человека как биологического вида.
Энергии страха, поддерживающие эту фиксацию на наказании, ограничивая сферу действия, автоматически ограничивают и наше восприятие. Идея наказания имеет своим местом прикрепления чувство личной значимости человека: Бог лично пристрастен ко мне, Ему есть личное дело до меня. С другой стороны можно сказать, что идея бога есть доведенное до абсурдного логического предела чувство значимости самого человека и человечества, т. е. идея бога — это венец человеческого эгоцентризма, и только потом антропоцентризма.
Безразличие и безразличность Мироздания, с другой стороны, является уравновешивающей по отношению к идее личности (личной важности) и всему конгломерату (Бог, наказание, поощрение), составляющему генетический биологический клей для человечества как вида.
Индивидуальность каждого живого существа, в том числе человека, неоспорима, в то время как личность — это то, что постоянно отвоевывается и защищается от других. Человек как биологический вид, во всяком случае, в новые времена языкового обобществления и самоотождествления, — человек есть существо войны и военных добыч. Его основной трофей и завоевание — личность — есть результат войны с другими людьми. С другой стороны, индивидуальность есть залог большего в человеке — залог будущего, и она есть плод не действий войны и вины, а плод уравновешенного прорастания, самозащищенного от безличных сил разрушения, — прорастания в Неизвестное.