Все прошлое воскресение я провёл в кинотеатре. Прятался в туалете под конец фильма, чтобы остаться халявно на следующий сеанс в другом зале.
Кино тот же наркотик. Замена постылой реальности. Просто печень не так разрушает, как опий с гидрой. А в остальном тоже самое.
Отвёртка, сон, кинофильмы… Вполне приличные способы забыться.
Но я знаю более превосходный способ. Вспоминаю о нём все чаще.
Мои вены давно зажили. Остались только несколько мелких белых шрамиков. И память о кайфе. Светлая, добрая память. Похоже, что вечная память. Старый друг — лучше новых двух.
Я совсем не помню ломку. Зато, я очень хорошо помню кайф. Я скучаю.
Иногда во сне я пережимаю привычно ногой мой локтевой сгиб, массирую вену и иступлено жахаю в неё иглой… Только вместо прихода я просыпаюсь.
И хочу сдохнуть всё сильнее.
Эти мои сны и тоска по игле — страшная тенденция. Тело уже привыкло жить без наркотика. А вот голова все время к нему возвращается. Надо чем-то занять голову. Чем?
Самое лучше — завести новый роман. Такой чтоб как гейзер лупил!
А? Только вот с кем? Надо бы повнимательнее осмотреться вокруг.
Ну извини уж, Вероника… Обета безбрачия я тебе не давал. Покатился я по наклонной. Гуляй и ты, Вероника если уж станет невтерпёж. Только так чтоб я не узнал… Мысль о тебе под чьей-то волосатой грудью с небритыми подмышками и, почему-то татуировкой в виде якоря, унизительна…
У нас кончилась питьевая вода, и сорвиголова Булка решил сделать вылазку. Мы с Бибиковом благословляем его в дорогу матом.
Уже стемнело, и по зоне объявили отбой. Хотя в нынешние времена это пустая формальность.
У узбекского неба ночью блеск и цвет битума. Крыша тоже облита битумом.
Мы лежим на тёплой крыше и смотрим с Бибиком в битумное небо.
Ночь черна. Ночь нежна.
— Ну значится откинулся он. Все путём. Едет домой. А ему кенты говорят — пиздец весь микрорайон твоей Ксюхе уже на клык дал.
— И чо?
— Ну чо-чо? Берет тот мужик бритву…
— Ну нахуй, валит её? Только откинулся и о по-новой? Пиздишь ты, сука.
— Ты слушай, заебал, берет он, значит, бритву и бреется нахуй.
— Хахаха! Джентыльмен, бля, какой! Бреется, а?
— Патухни мразь!
— Ну и чо, и чо?
— Бреется он короче.
— Пагоди, он ебало бреет или хуй?
— Ебало бреет, конечно!
— Дааа… Воспитание-с! Этого у твоего лирического героя не отнять!
— Какого ещё в пизду героя? Вообще не буду ничего рассказывать.
Иди нахуй, гандон.
— Игорь, Игорёха, ну бля со скуки я. Просто сдохну, если не скажешь что он потом сделал? Принял ванну? Начистил до режущего глаза блеска туфли? Долго выбирал подходящий в тон галстук?
— Нихуя! Он взял эту пену от бритья, с волосками со всеми, ну, с щетиной своей короче, взял и намазал себе на хуй!
— АХХАХААХА — намазал на хуй пену с волосками, какой поворот сюжета, герой-извращенец! А потом он, наверное, долго дрочил и жёг до утра её письма?
— Намазал хуй пеной, да! Одел костюм. Купил цветов, ваксы — и к этой Ксюхе прямой канает! «Здравствуй любимая», мол.
— И чо?
— И ничо. Выебал её как врага народа. Так отхуярил, что она к утру ноги свести не могла. А через три дня её в больницу и положили. Вся пизда снутрях загноилась, пиздец прямо. Волосков он ей туда натолкал хуем.
— И чо?
— Вырезали у той шалавы все нутро. Вот так.
— Жуть какая, Бибик
Первый раз я увидел Пьерошку в метро. Она впорхнула на Бауманской. У всего вагона к тому времени был землисто — выцветающий цвет лица. Что поделаешь, солнышко московское, поздне-осеннее.
А у этой был шоколадный, студийный какой-то загар. Не особо естественный, но по сумасшедшему сексуальный. Шоколад. Космополитен.
«Если выйдет на Щёлковской, мне повезло. Если выйдет на Щёлковской, мне повезло».
Вышла. На Щёлковской. Только не в мою сторону. Все равно потопал следом. Что бы ей задвинуть эдакое? В голове только «А вы не знаете который час?»
— Девушка, девушка, простите ради бога!
Ускоряю шаг и невольно спотыкаюсь. Так трудно подобрать размер обуви без Вероники! Она про меня знает больше чем я сам.
— Слушаю.
Ноль эмоций. Взгляд холодный. Отрешённый. Смотрит сквозь меня.