— Дорогой брат мой, — прижимая руку к сердцу, убедительно говорил Сюань-цзан. — Да разве посмею я сесть в вашем присутствии!..
— Драгоценный друг мой, — возражал Мерлин, — мне делается неловко при одной мысли о том, что взгляд такого человека, как вы, мог задержаться на моей ничтожной персоне!..
Когда все уже выскребали остатки со дна горшочков для супа, Сюань-цзан говорил:
— Только подчиняясь вашему желанию и чтобы не обидеть вас, дорогой брат, я сяду, но позвольте уж мне, человеку скромному и невежественному, занять подобающее мне место — вон там, в углу, неподалеку от вашей достопочтенной половой тряпки.
Когда все уже доедали жаркое, Сюань-цзан, земно кланяясь, говорил:
— Хорошо, я сяду поближе к вам, досточтимый брат мой, но только ваша настойчивость заставляет меня преодолеть робость в присутствии такого светоча добродетели, который среди ученых мужей подобен, так сказать, горе Тайшань.
— Ну уж вы и скажете — Тайшань! — польщенно отвечал Мерлин, и на лице его изображалось явное удовольствие. — Если бы не счастье видеть вас, которое отняло у меня последние остатки разума, разве осмелился бы я предлагать вам сесть поблизости от меня, в то время как вам по праву подобает место у трона самого Небесного Владыки!
Видевшие все это были безмерно счастливы, что, по удачному стечению обстоятельств, Змейк как раз в это время занимал лондонскую инспекцию какими-то разговорами в башне Двухсот ступеней в Северной четверти, довольно далеко от обеденного зала.
К тому времени, когда Мерлин и Сюань-цзан наконец договорились о том, кто где сядет, студенты и преподаватели в основном уже разошлись. И только Афарви, сын Кентигерна, ошеломленный пластикой движений Сюань-цзана, как завороженный, не мог оторвать взгляда от происходящего.
— Если вы сей же час не сядете, драгоценный друг мой, я за себя не ручаюсь, — сказал Мерлин. Эта реплика завершила церемонию.
Было утро. Преподаватели беседовали, сойдясь группками, на галерее, прежде чем разойтись по своим семинарам.
— Просматриваю вчера собственные старые записи, разбираю, — жаловался Мерлин Курои. — Там везде какие-то дифтонги, падение конечных согласных не отражено… то аорист, то имперфект, падежей чуть не с десяток… Надо все-таки сделать какие-то глоссы, а то когда в другой раз соберусь перечитать, пожалуй, уже и не пойму ничего.
— Э, это что! Я каких-нибудь триста лет назад, коллега…, — начал Курои, осекся, видя приближение комиссии, и поспешил на урок.
В блокноте лорда Джеффри уже в первый день пребывания в школе появилась запись:
«В учебное заведение принимают с 16 лет, при этом предполагается двенадцатилетнее обучение. Высший балл при оценке способностей учащихся — 689. Всюду снуют какие-то маленькие женщины в чепцах и полосатых юбках. Четыре таких меняли постельное белье в моей комнате около девяти часов вечера. Ни преподаватели, ни учащиеся не видят в этом ничего странного.
Для того, чтобы посмотреть расписание, учащиеся спускаются в холл, где оно вывешено, становятся к нему спиной и некоторое время смотрят на противоположную стену, украшенную абстрактным орнаментом. Не проявляя ни малейшего желания повернуться к расписанию лицом, они стоят так некоторое время и затем расходятся, почерпнув откуда-то нужную им информацию».
— Слушай, эта мерзлячья башня опять в шапке, — пожаловался Ллевелис, выглядывая в окно.
Гвидион посмотрел тоже. Действительно, Энтони закутался во что только мог и нахлобучил большую шапку из тумана. А им как раз предстояло идти туда на литературу. Мак Кархи, пролетая на рассвете мимо, нарочно спикировал к ним и, придерживаясь когтистой лапой за раму, постучал носом в стекло, чтобы они не тешили себя надеждой поспать подольше.
— Ну что, Энтони? Тепло тебе? — издевательски крикнул было Гвидион, спустившись во двор Южной четверти, задрав голову и сложив руки рупором. Рядом тут же вырос Тарквиний Змейк и сказал сквозь зубы:
— Пока в школе инспекция, никаких разговоров с башнями, тем более по-валлийски. Если ваша память, Гвидион, не в состоянии удержать даже этой простой инструкции, плохи ваши дела.
Гвидион извинился, раскланялся, расшаркался, проскочил у Змейка под рукой и взбежал по лестнице на башню.
Вместо того, чтобы торопливо войти в класс с выражением усердия на лице, Гвидион застыл на пороге, так что Ллевелис, тащившийся следом за ним, принялся уже было толкать его кулаком в шею, не понимая, в чем задержка. Гвидион же вспомнил, что сегодня они дают показательный урок: у дальней стены класса в креслах с высокими резными спинками с изображением туповатого льва и брезгливо отвернувшегося от него единорога сидела комиссия. По несчастью, нельзя было сказать, чтобы Гвидион в этот раз твердо знал заданное. Он хотел было уже юркнуть за настенный гобелен, изображающий приход Луга в Тару, но Мак Кархи остановил на нем взгляд и ловко поманил его к себе.
— «Двадцать два четверостишия спела женщина неведомых стран, стоя на одной ноге посреди дома Брана, сына Фебала, в день, когда его королевский дом полон был королей. И никто не знал, откуда пришла эта женщина, ибо ворота замка были закрыты».
— …Вот все, что удалось вытянуть Мак Кархи из Гвидиона-ап-Кледдифа, и никто не знает, отчего тот не выучил больше, ибо возможность у него к тому была, а задано было до конца, — нараспев сказал Мак Кархи и движением своего указательного пальца усадил Гвидиона на место.
— Постойте, постойте, — без большого энтузиазма промямлил лорд Бассет-Бладхаунд. — А почему она, собственно, стояла на одной ноге, эта женщина?
— Ллевелис-ап-Кинварх! — бросил Мак Кархи. — Почему эта женщина стояла на одной ноге?
— Это остатки архаических представлений об одноногости и однорукости, маркирующих принадлежность героя к потустороннему миру, сэр. Вторая нога и вторая рука этой женщины как бы находятся в ином измерении, поэтому при взгляде отсюда не видны, сэр.
Как ни странно, эта чепуха почему-то успокоила лорда Бассета-Бладхаунда. По ужасному выражению лица Мак Кархи было похоже, что он сам сейчас упечет Ллевелиса в иное измерение за этот ответ, но страшным усилием воли он сдержался.
Показательный урок латыни после этого прошел чрезвычайно благополучно. Профессор Орбилий, будучи человеком крайне дисциплинированным, внял всем указаниям Змейка и выполнил их четко. Все странности, которые могли привлечь внимание комиссии, были обдуманно устранены. Орбилий Плагосус никогда не забывал, чем он обязан Мерлину, и живо помнил, как он приплясывал вокруг бронзовой жаровни на верхнем этаже своей инсулы в Риме — где, как водится, была прекрасная мозаика на полу и лепные потолки, но не было ни малейших удобств, — затыкал подушками окна, в которые задувало немилосердно, и отогревал застывшие чернила, когда ему пришло приглашение в школу в Кармартене. А потому, не желая подвести директора, Орбилий повыгнал с лестничных площадок гусей, вынул из пальцев у мраморной Каллиопы овсяное печеньице, вложенное туда сердобольными студентами, и, в общем, навел некоторый порядок. Следуя инструкциям Змейка, он подобрал не вызывающие сомнения отрывки из не вызывающих сомнения авторов и даже позволил ученикам принести с собой тетради в клеточку и ручки, что было жестко рекомендовано Змейком, проявившим при этом случае необыкновенную трезвость мышления.
Учеников поразило то, как с лица Орбилия, человека умного и тонкого, в присутствии комиссии в один миг сползло всякое выражение и с видом совершеннейшего солдафона он гонял их по отрывку в двадцать строк, воздерживаясь от обычных мудро-язвительных замечаний и спрашивая только, где цезура и как название того или иного тропа.