— Отдохните немного… Расскажите что-нибудь о своей службе на флоте, о себе.
И я рассказывал. Засиживались иногда до полуночи. Павел Наумович не удовлетворялся общими словами, хотел знать все в деталях. Несмотря на свою болезнь (он ходил с костылем), Надинский часто выезжал в районы, постоянно бывал в первичных организациях.
С 1933 года, когда Павел Наумович работал первым секретарем Симферопольского горкома партии, а я секретарем парткома Камышбурунстроя, нам уже редко приходилось встречаться. Через некоторое время Надинский ушел на пенсию и занялся изучением истории Крыма, имел свои печатные труды.
Прошло много лет, и вот уже после войны, в конце сороковых годов, проходя по улице Гоголя в Симферополе, я вдруг услышал за спиной чей-то голос:
— Борис Алексеевич!.. Борисов!..
Я оглянулся. Поблизости — никого. Пожал плечами и пошел дальше.
— Борис Алексеевич! — слышу снова.
Гляжу по сторонам. На противоположной стороне улицы из окна первого этажа машет мне седой, большеголовый мужчина. «Кто бы это мог быть?»
— Что, не узнал?
«Ба, да это же Надинский, Павел Наумович! Как это я сразу не узнал по голосу?»
Я быстро перешел, вернее, перебежал улицу.
— Зайди, — пригласил меня Павел Наумович.
Жена Надинского Елизавета Никитична открыла дверь:
— Павел Наумович на днях заметил вас и теперь все стережет.
Надинский сидел за столом, отложив в сторону какую-то рукопись. В шкафах, на столе, на подоконнике — кругом книги, газеты.
Мы крепко обнялись и рассматривали друг друга, — ведь последний раз виделись перед войной.
— Все такой же неуемный, работаешь, — сказал я. — Да и внешне не изменился.
— А как ты?
— Работаю… Часто в командировках.
Еще по довоенному знакомству с Павлом Наумовичем я знал, что с двенадцати лет он работал деревообработчиком на одном из заводов Уфы. В годы первой мировой войны был разведчиком. В гражданскую войну вступил в партию и работал в органах ЧК, перебрасывался в тыл врага. Прошло несколько лет, и у Павла Наумовича началась гангрена пальцев ног — результат ранения. Ему сделали до десятка ампутаций. Он их мужественно перенес, но… остался без ног.
Беседуя с Павлом Наумовичем, я сразу не заметил, что у него нет и рук. А когда заметил — растерялся.
— Теперь нет и рук, — подтвердил Надинский. — Вот видишь: левая отрезана выше локтя, на правой нет кисти. Сделали протез. Пишу… А всего было восемнадцать ампутаций.
Я стоял, не в силах произнести ни слова.
— Не хотите ли чаю? — пришла на помощь Елизавета Никитична.
— Но я не сдаюсь, — продолжал Надинский. — Работаю над историей Крыма. Готовлю книгу к изданию.
Нет, Павел Наумович не изменился. Был по-прежнему бодр, шутил, в глазах то и дело вспыхивали искорки. Он рассказывал, и морщины на его лице расправлялись.
«Вот как надо переносить недуг…»
— А мне некогда думать о своих болезнях, — как бы подслушав мои мысли, говорил Павел Наумович. — Книга отнимает много времени. Сейчас пишу о пребывании в Крыму Льва Николаевича Толстого и Суворова…
Проговорили мы около двух часов. Надинский рассказывал о своей работе, расспрашивал о Москве, о моих планах на будущее.
— Ну, наверное, вам обоим уже хватит, — решительно прервала нас хозяйка.
Елизавету Никитичну Рудову я тоже знал давно. До войны она работала инструктором Крымского обкома партии, а когда Павлу Наумовичу стало трудно, осталась дома. Нелегко приходилось ей. Но никто никогда не слышал, чтобы она жаловалась на свою судьбу.
На прощание Елизавета Никитична просила меня заходить к ним, пока нахожусь в Симферополе. Я тогда работал в архиве обкома партии над севастопольскими материалами.
— Видите, как он оживился. Для него это лучшее лекарство… Но долго беседовать нельзя, — как-то виновато произнесла она.
Когда бы я ни зашел к Павлу Наумовичу, у него всегда были люди. В городе его уважали, ценили. Крымский облисполком построил для Павла Наумовича в Алуште небольшой домик-дачу, куда он вместе с Елизаветой Никитичной выезжал на лето. За научные труды Надинскому была присуждена степень кандидата исторических наук. Крымские организации широко отметили его шестидесятилетие.
Последний раз я был у Надинского в 1961 году. Он только что вернулся из больницы, но уже сидел и работал.
— А мои дела совсем плохи, — сказал он, когда я стал собираться уходить. — Совершенно ясно, что у меня за болезнь…
— Ничего тебе не ясно, — возразила Елизавета Никитична, сразу же появившаяся в комнате. — Видите ли, он внушил себе, что у него рак. Вот и расстроился.