Когда родители поженились, отец к этому времени уже был студентом речного отделения Института железнодорожного транспорта. Он всю жизнь работал по специальности, ремонтировал суда. После окончания института папа получил направление на работу в Рыбинск. Мама туда тоже поехала, и там родилась я в 1928 году. А в 1934 году мы вернулись в Петербург и остановились у родителей отца. Они тогда жили на 7-й Красноармейской улице — это между Фонтанкой и Обводным каналом, большое жилое строение. Дед работал завхозом. Ему полагалась большая квартира, потому что семья была большая, и нашей семье уступили одну комнату. Я помню, в комнате стоял рогожный запах. Мы туда забили все наши вещи, которые за это время были приобретены в Рыбинске.
Что особо запомнилось из тех лет? Очень хорошо помню день убийства Кирова — 1 декабря 1934 года. Моя бабушка была искусной портнихой, она обшивала актеров, артистов, балерин. Я помню, дед пришел и говорит: «Я тебе принес красные знамена, ты давай черную ленту пришивай». По радио играла траурная музыка. Народ всколыхнулся, потому что Кирова очень все любили и считали его будущим лидером коммунистической партии.
В школу я пошла в 1936 году. К этому времени родители отстроили свою квартиру. Наша новая квартира была в великолепном районе города — на Неве, в доме Кутузова с колоннами (д. 30). В глубине двора была конюшня, и эту конюшню родители превратили в квартиру. Мы туда переехали и там жили какое-то время. Мама не работала, потому что отец был инженером и имел, как тогда говорили, хороший оклад, А я училась в школе на углу Пестеля и Фонтанки, в первом и втором классах. Хорошо помню нашего замечательного учителя начальных классов, мы его очень любили. Класс был у нас дружный, хотя, бывало, дрались с мальчишками. Помню одну драку, когда я все-таки не выдержала и стала давать сдачи своему однокласснику. Потом я сильно заболела, и меня нужно было отправлять в больницу, потому что у меня был дифтерит. Мама сказала: «Я ни в какую больницу ее не отдам!» Папе пришлось отселяться к родителям, чтобы не заразиться. Продукты он передавал нам через форточку: мы жили на первом этаже. Дома меня посещал врач. Мама была и сестрой, и санитаркой, потому что нужно было делать каждый день в квартире дезинфекцию. За это время отец познакомился с женщиной, и после того, как я поправилась, ушел к ней, хотя мама с папой прожили вместе 17 лет. Мама была в жутком состоянии. Говорила: «Куда угодно уеду, только чтобы ничего не напоминало о прежней совместной жизни». Шел 1938 год. Отец нашел нам жилье на Лермонтовском проспекте. Кухня, весь второй этаж и наши комнаты были разделены пополам. У нас была большая комната — 30 метров. Наша комната, видимо, раньше была столовой (потолки с лепниной: фрукты в четырех углах и в середине) с двумя выходами: один из них вел из нашей комнаты прямо в коридор, второй — в кухню. Внизу, на первом этаже, под нами жила бывшая владелица этого дома. Я не знаю, кто была эта дама, очень культурная, я ее помню. Она мало общалась с окружающими, потому что была дворянкой.
В третий класс я пошла в школу на Крюковом канале напротив Никольского собора. Это была бывшая немецкая гимназия, немцы еще преподавали немецкий язык. Здесь я училась в третьем, четвертом и пятом классах.
Когда началась война, мне было 12 с половиной лет. Летом 41-го мама меня отправила в летний пионерский лагерь в Прибытково. Там великолепные места. 22 июня 1941 года был назначен родительский день. Я помню, как мы готовились. Был большой праздник, посвященный открытию лагеря. Приехали родители, которые сообщили, что началась война. Перед моей мамой стоял выбор, что со мной делать. Было два варианта. Первый — будет подан состав и нас повезут на восток прямо из пионерского лагеря, а кто не хочет, забирает свое дитя домой в город. Мама решила, что я лучше буду с ней. Этот состав с детьми далеко не уехал, немцы расстреляли весь этот поезд с детьми. Кто там выжил, я уже не знаю.
Мы вернулись в город, маму послали рыть окопы. Женщины работали на окопных работах, потому что мужчины все пошли в армию: кто по призыву, кто добровольцем. А я бегала по магазинам. Еще было свободно с едой. Я покупала сахарный песок, подсолнечное масло, все, что могла достать. Хлеб, кажется, уже был по карточкам. Первые карточки в городе были хлебными. Мы, конечно, не выедали нашу хлебную карточку, но покупали все. Я помню, в нашей комнате было одно большое венецианское окно и письменный стол, на котором мы раскладывали бумагу и сушили сухари. В доме жили хорошие соседи, наша квартира была очень дружная. Этот настрой остался и после блокады, хотя почти все соседи поменялись. В одной из комнат до войны жила семейная пара — муж с женой. Она была картографом и перед войной занималась съемками местности. И она советовала: «Агриппина Васильевна, берите Женю и поезжайте на капустное поле». Капусты уже не было, мы собирали оставшиеся зеленые листья и солили их. Это в блокаду называлось «хряпа». Я уже не помню, сколько точно мы привезли и засолили. Таким образом, в конце 1941 года какой-то минимальный запас еды у нас еще был.