– Вы хотя бы раз с ним куда-нибудь съездили?
– Один раз. Он провел детей по Арбату. Четвертый класс в полном составе. Я тоже вызвался прогуляться как бы для галочки.
– Он выпивал тогда?
– Не припомню, – отвел взгляд физрук.
– Или был пьян с самого начала поездки?
– Да какого черта! – взорвался физрук. – Что вы от меня хотите?
– За что вы недолюбливали коллегу? – спросил Гуров. – Половина, из того что вы рассказали, кажется домыслами. Не рановато ли увлеклись дорисовыванием фактов? Понимаю, порой очень хочется, чтобы было так, как видится, а не так, как есть на самом деле. Итак, что произошло между вами и Олегом Алексеевичем? Откуда такая к нему нелюбовь?
Физрук расправил плечи и слегка откинул голову назад, чтобы шея казалась шире и выглядела мощнее, словно демонстрировал физическую мощь, давая понять, что Гуров не на сосунка нарвался и вообще лезет не в свое дело. Но Лев Иванович никак не отреагировал на вызов.
– Мне ждать ответа или как? – со вздохом спросил он.
– Вы зашли не с той стороны, – не стал юлить физрук и немедленно «сдулся», приняв обычную позу. – С чего бы мне его любить или нет? Он мне был никто. Делить нам было нечего. Люди мы с ним разные, я вон тоже наверняка кому-то не нравлюсь. Но если говорить об уважении, то я его не уважал. Считаю, что не за что. Ну а насчет остальных… Что они могут видеть? Например, родители? Интересный человек, прекрасный педагог, детишки в восторге. Им большего и не надо. Но они знают далеко не все. Шлицман был скандалистом. Всегда искал повод поспорить, придраться. Отвратный тип.
– Неудобным человеком был, да?
– В какой-то мере. Но послушайте, если бы он выражал какие-то конструктивные мысли или негодовал по делу, то к нему бы прислушивались, но он был каким-то… своеобразным. Он, например, ни разу не сдал деньги на подарок кому-то. У «химички» родился ребенок, мы ей скидывались на приданое, так он ни копейки не принес. Ну если ты на мели, то скажи, ибо с кем не бывает? Будь мужиком, в конце концов.
– Совсем ничего не дал?
– Нет! – возмутился физрук. – Еще и повод нашел, чтобы оправдаться: «Я не обязан». Нормально? Он не обязан! Придурок.
– Еще какие-то примеры приведете?
– Легко. Проходит собрание в начале учебного года. Это когда после первых двух недель занятий становится ясно, что именно в школе требуется изменить, подправить. Например, новые парты могут оказаться неудобными или в классе появились новые ученики с какими-то особенностями в поведении, или потолок протекает. Все темы обсуждали, все нормально выражали свое мнение.
– Нормально – это как? – попросил уточнить Гуров.
– Спокойно, вежливо. Но Шлицман каждый раз начинал скандалить. Всегда находил повод. Ему казалось, что дети деградируют, что программы обучения совершенно не проработаны, а учителям на это плевать.
– Вы хотите сказать, что он ошибался, а в школе преподавание было на высшем уровне?
– Я физкультуру преподаю, и у меня все отлично, – ответил физрук. – Насчет других предметов ничего сказать не могу. Или смогу, но поверхностно. Но тут дело даже не в чем-то конкретном. То есть, поймите, он цеплял абсолютно всех. Критиковал, не называя имен, конечно, но проталкивал мысль о том, что везде все плохо, что у каждого учителя есть любимчики. Намекал на то, что дети тех родителей, которые успешны, всегда напишут диктант на отлично, понимаете? Но бог с ним, к этому мы постепенно привыкли. Просто Шлицман… Есть такие люди, они как сварливые соседи в коммуналке, которым ничего не нравится, поэтому они портят жизнь любому, кто окажется за стенкой. Обожают стукануть в полицию, если ты после ужина на пять минут погромче включил песни Цоя, а сами «Голос Америки» когда-то по ночам слушали. Вот что с людьми происходит, объясните мне? Я как-то задумался: а что не так со Шлицманом? Не укладывалось в голове его поведение с тем, как его обожают дети и их предки, ведь как педагог он всегда был на высоте. Но с коллегами он превращался в другого человека. Ольге… ну, той самой, которая в полицию позвонила… ей как-то удалось влезть к нему в душу, она смогла, а никто другой не смог, хоть и пытался, насколько мне известно. Она первой узнала, что у него тяжело больна жена. Долго болела, лет пять или семь. Он это скрывал, никому не говорил. Ольга тоже нам по секрету сообщила, попросила ее не выдавать и быть к нему терпимее. Но любая тайна в какой-то момент непременно превращается в то, о чем становится известно всем, согласны? Кто-то Шлицману стал сочувствовать, кто-то ни слова не сказал. Но, позвольте, у каждого из нас могут быть проблемы, однако мы не тащим их на работу. Или тащим? Не знаю, мне как-то везло с этим вопросом, никто меня не грузил. Я и сам стараюсь свою личную жизнь держать подальше от школьного порога. В общем, он всех достал, а мы терпели.