Я дал в зубы Герасимову и еще кому-то, но в то же время мне стало еще больше досадно на маму и такая злоба на нее появилась. И зачем она так ласково говорила: "Ленечка и ножки". У нас над такими нежностями смеются.
Я пришел домой злой-презлой и наговорил маме кучу дерзостей. Я сказал, что это их бабская привычка говорить нежности, а мы — мальчики и пионеры, и нам эти нежности не нужны, и чтобы она с ними Ко мне другой раз не лезла. Так и сказал, "чтобы не лезла". Тогда у мамы в глазах появилась такая обида (красные они стали, и вот-вот заплачет, но не заплакала), и она сказала: — "Ну что ж, не буду лезть". — И потом молча дала мне ужинать и со мной не разговаривала.
Я тоже делал вид, что сержусь на нее, но я уже и не сердился. Мне даже стало немножко стыдно и жалко ее. Здесь можно об этом написать — ведь никто не прочтет. Вообще же у нас это считается "глупыми нежностями", когда стыдно, или жалко кого. Ведь правда, она хотела мне сделать хорошо, когда принесла калоши, и еще сама промокла, а она такая слабая, а я вот ворчу и злюсь на нее.
Нет, у нас иногда странные правила, в нашей школе, т. е. у ребят. Ну почему нельзя сказать Ваничка или Ленечка? Что от этого станет? Будто Ванька или Ленька лучше? А вот они (ребята) считают, что лучше.
Теперь мне досадно и жалко маму, и в голове — буза. А тут мне надо подумать о том, что у нас сегодня случилось.
Мы приготовили дома письменную работу по русскому языку. Марья Петровна собирала тетради. Мы все вытаскиваем свои и отдаем ей. Вдруг Хаим Рейзин начинает тихонько плакать, и Марья Петровна подошла к нему, берет его тетрадку. Смотрит, и вдруг стала красная, красная от злости.
— Кто это сделал? Сейчас же скажите! — сердито закричала она и показала нам тетрадку.
Листки, на которых была написана работа, изрезаны полосками; часть полосок совсем вырвана, а на других густо нарисованы кукиши.
Хаим Рейзин, когда Марья Петровна взяла в руки его тетрадку, стал плакать еще сильнее.
— Скажите, кто это сделал? — спросила еще раз Марья Петровна, и смотрела так сердито.
Я стал смотреть на Бранда, потому что у меня мелькнула мысль, что это сделал он. Он сидел и с таким видом, что, дескать, его это совсем не касается, чертил что-то на своей тетрадке.
Рейзин поплакал, Марья Петровна его успокоила, и тем дело кончилось. Но и я да и другие ребята думают, что это сделал Бранд.
На переменке мы стали говорить об этом. Я отозвал Иванова и тихонько спросил его:
— Что ты об этом думаешь?
Иванов внимательно посмотрел на меня своими смеющимися глазами (у него глаза всегда будто смеются) и сказал: "То же, что и ты". В это время к нам подошли Саша и Витя и мы вчетвером решили следить за Брандом. Вот пацан. Какую он гадость сделал. Теперь, когда я написал все это, я чувствую, как трудно мне разобраться во всех этих делах. Как быть с мамой и как быть дальше с Рейзиным?
8 октября.
Сегодня мы шли из школы втроем — я, Саша и Иванов. В последнее время мы только и говорим о Рейзине и Бранде. Да и все ребята интересуются этой историей. У нас еще не бывало, чтобы еврея или там армянина или кого изводить. Потому все так и интересуются.
— Как ты думаешь, почему взялся Бранд извести Рейзина? — спросил Саша.
— Ну конечно потому, что он еврей, — ответил я. — Он бы хотел извести, например, Витю, но Витя даст ему сто очков вперед, поэтому он взялся за Рейзина.
— Да, кстати, — сказал Иванов. — Я узнавал о его родителях. Если хотите я вам расскажу.
— Валяй, — сказал Саша.
— Только на это уйдет с полчаса, а нам скоро расставаться. Давайте, посидим здесь.
Мы проходили в это время через городской сад. С деревьев осыпались листья, и было очень красиво. Мы охотно согласились.
Мы присели на скамеечке, и вот что рассказал нам Иванов о жизни Бранда.
— У нас в отряде, — начал Иванов, — есть один, Фокин. Он учится в другой школе. Он живет в одном дворе с Брандом. Я у него расспросил, и он даже повел меня к себе, и я видел одну сцену.
— Так вот, отец Бранда — рабочий-печатник. Он работает в типографии. Он не партийный, но сознательный, и ни за что не позволил бы Бранду быть таким хулиганом. Но он много занят и редко бывает дома. А дома Бранд с матерью. Мать у него злющая-презлющая. Она толстая, здоровенная и страшно громко кричит. Я сам слышал. А Фокин говорит, что она целые дни ругается то с соседками, то с сыном. Когда я сидел у Фокина, она ругалась с соседкой еврейкой и кричала: "Вас, жидов, надо было давно уничтожить". И каждую минуту — жиды, жиды…
А наш Бранд тоже выскочил и давай на помощь матери тоже ругать соседку всякими словами.