Василий Григорьевич Авсеенко
Школьные годы
Отрывки из воспоминаний 1852-1863
Пропускаю впечатления моего раннего детства, хотя из них очень многое сохранилось в моей памяти. Пропускаю их потому, что они касаются моего собственного внутреннего мира и моей семьи, и не могут интересовать читателя. В этих беглых набросках я имею намерение как можно менее заниматься своей личной судьбой, и представить вниманию публики лишь то, чему мне привелось быть свидетелем, что заключает в себе интерес помимо моего личного участия.
В августе 1852 года, меня отдали в первую петербургскую гимназию. Преобразованная из бывшего благородного пансиона при петербургском университете, она оставалась закрытым заведением и в некоторых отношениях сохраняла еще прежний характер привилегированной школы. В нее принимались только дети потомственных дворян, в обстановке воспитания замечалось стремление к чему то более порядочному, чем в других гимназических пансионах; кажется и плата за воспитанников в ней была положена значительно высшая.
Я был недурно подготовлен дома, и кроме того доступ в учебные заведения тогда был очень легок. Начальство находило нужным так сказать заманивать учеников, во всяком случае встречало их с распростертыми объятиями. Меня проэкзаменовали шутя и предложили принять во второй класс; но отец мой, большой любитель порядка и последовательности, предпочел поместить меня в первый класс – чтоб уж непременно с начала до конца, систематически, пройти весь курс.
Выросший дома, среди соответствовавшей возрасту свободы, я с большим трудом входил в условия пансионской жизни. Меня стесняла не дисциплина этой жизни, а невозможность остаться хотя на минуту одному с самим собою. Дома я привык читать; в гимназии это было почти немыслимо. Иметь свои книги не разрешалось, а из казенной библиотеки давали нечто совсем несообразное – в роде например допотопного путешествия Дюмон-Дюрвиля, да и то очень неохотно, как бы только во исполнение воли высшего начальства. Библиотекой заведовал инспектор, Василий Степанович Бардовский – человек, обладавший замечательною способностью «идти наравне с веком», только в самом невыгодном смысле. Мне говорили, что в 60-х годах, будучи уже директором, он страшно распустил гимназию, что и было причиною нареканий на это заведение; но в мое время он обнаруживал во всей неприкосновенности закал педагога-бурсака, и разделял все увлечения тогдашнего обскурантизма. Розга в четырех младших классах царствовала неограниченно, и лишь немногие из моих товарищей избегли вместе со мною знакомства с этим спорным орудием воспитания. Секли, главным образом, за единицы. Каждую пятницу вечером дежурный гувернер выписывал из журналов всех получивших на неделе единицы или нули, а каждую субботу, на первом уроке, Василий Степанович являлся в класс и кивком головы вызывал попавших в черный список. Товарищи провожали их умиленными глазами… Надо впрочем сказать, что учиться было не тяжело, и избегать единиц не представляло больших трудностей.
Забота о развитии молодого ума, о воспитании благородных инстинктов, как-то не вяжется с розгой. И действительно, о таких вещах заботились мало. О жалком составе гувернеров я скажу дальше; сам инспектор, дух и руку которого мы ощущали ежеминутно, хлопотал только о водворении порядка и страха и об искоренении свободомыслия. Поощрять охоту к чтению, к труду не по указке, не входило в его программу, и на просьбу о выдаче книги из библиотеки большинство учеников получало неизменный, иногда оскорбительный отказ. «Занимайся лучше уроками! единицы имеешь! Да, так-с!» отвечал обыкновенно Василий Степанович, повертывая между пальцами серебряную табакерку. «Да, так-с» прекращало всякие разговоры. Не знаю, сам ли инспектор руководил покупкою книг для библиотеки, но помню что состав ее был удивительный. Она помещалась в приемной комнате, и бывая там я усердно разглядывал надписи на корешках книг, но постоянно видел одни и те же «Сочинения Нахимова». С тех пор я долго не мог отделаться от представления о Нахимове, как о величайшем русском писателе… Достать книгу по собственному желанию было невозможно. Помню, что я долго искал, как клада, том лирических стихотворений Пушкина. В то время Пушкина не было в продаже: смирдинское издание (плохое, неполное, на серой бумаге) уже исчерпалось, а анненковское еще не появилось; в моей домашней библиотеке недоставало почему-то одного тома, с мелкими лирическими пьесами, и я знал некоторые из них только по хрестоматии Галахова. Пробел этот просто мучил меня, и я несколько раз, рискуя навлечь на себя гнев В. С-ча, приставал к нему с просьбой выдать мне из библиотеки этот заколдованный том; но инспектор, находя такое стремление к поэзии предосудительным, отказывал наотрез. Уже года через два, учитель русского языка Сергеев – не блестящая, но добрейшая, славная личность – выхлопотал Пушкина для себя, и под величайшим секретом передал его на один день мне. Это был, может быть, один из счастливейших дней моего детства.
Литературные взгляды начальства выражались между прочим в выборе книг, раздаваемых в награду лучшим ученикам при переходе из одного класса в другой. Мне раз дали какой-то «Детский театр», состоящий из малограмотных переводных комедий, в другой раз «Очерк похода Наполеона I против Пруссии в 1806 году», в третий один том словаря Рейфа, и т.д.
Но самую печальную сторону управления В. С-ча составляла его склонность примешивать к педагогическому делу политический элемент. Эта была, впрочем, общая черта времени. Воспитательные заведения чрезвычайно узко понимали задачу искоренения в молодых умах зловредных идей. Могу удостоверить, что ни у кого из моих товарищей никаких зловредных идей не было; напротив, в эпоху крымской войны, патриотическое воодушевление обнаружилось весьма сильно, и многие из воспитанников нашей гимназии прямо со школьной скамьи отправились умирать на дымящихся бастионах Севастополя. Тем не менее, мы все постоянно чувствовали себя под каким то тягостным давлением политической подозрительности. Обыкновенные детские шалости, может быть и предосудительные, но объясняемые условиями закрытого воспитания, духом товарищества, нередко рассматривались именно с этой подозрительной quasi-политической стороны. Припоминаю случай лично со мной. Подружившись с одним из товарищей, я в рекреационные часы часто ходил с ним по коридору, и наши разговоры казались нам занимательнее обычных игр в общей зале. Но гувернер Б-ни, усвоивший себе инквизиторские воззрения на самые обыкновенные вещи, запретил нам оставаться вдвоем, объяснив откровенно, что подозревает нашу политическую благонадежность, и что наше отдаление от товарищей вызывает в его воображении классические фигуры Брута и Кассия… Привожу этот неважный случай, чтоб показать до какой степени односторонне и несвободно относились тогдашние педагоги к этой несомненно важной задаче общественного воспитания. Надо прибавить, что искание политической подкладки в незначительных явлениях, вытекающих прямо из условий пансионской жизни, приводило к результатам почти противоположным: мы чуть не с десятилетнего возраста получали неестественный интерес к политическим вопросам, и конечно гораздо больше толковали о них, чем нынешние мальчики. Но, повторяю, относиться враждебно к основам нашего государственного быта никому из нас и в голову не приходило. Так называемое свободомыслие скорее направлялось в сферу религиозную – явление, как известно, общее тогда всем закрытым учебным заведениям.
Я был бы очень рад сказать что нибудь лучшее о покойном В С-че. Лично я находился с ним в самых благополучных отношениях, и кажется даже пользовался особым его расположением. Я думаю, что это был вовсе не злой и не дурной, а только очень обыкновенный человек, всегда подчинявшийся малейшему давлению сверху и не выработавший в свою долговременную практику никакого собственного взгляда. В первой половине 50-х годов, сверху требовали строгости, допускали и жестокость; В. С-ч не только удовлетворял этому требованию, но и сам несомненно разделял понятия и взгляды господствовавшего в то время обскурантизма. Для него, человека ординарного, это было тем извинительнее, что при пассивной роли директора, на нем лежали весь труд и вся ответственность. К чести его здесь необходимо прибавить, что при всей практиковавшейся в гимназии строгости, у нас почти совсем не прибегали к исключению воспитанников. Тогдашние учебные заведения вообще держались правила, что дети даны им счетом, и счетом должны быть возвращены родителям и обществу. За все четыре года моего нахождения в первой гимназии, я знаю только один случай изгнания воспитанника из стен заведения – именно некоего Ч., пойманного en flagrant délit в проступке положительно безнравственном.