Теперь Камалу пришлось испытать каково это, когда тебе навешивают «нукитэ»*(2) под лопатку и тут же отмеряют еще какой-то неведомый «дзюки»*(3) по шее. Он еле удержался, чтобы не махануть этой чокнутой в ответ! Удержался… Просто захватил ее ручонки, чтоб махать впредь неповадно было, одной своей левой! Правда, почти сразу же и правую приложил. Ленкины ручонки оказались в крепком захвате типа «замок». Но торжествовал победу Камал отнюдь не так долго, как бы ему хотелось!
***
Между тем, Славка Цветаев видел мольберт первый раз в своей жизни, а потому, следуя мудрому правилу сержантов «делай как я», старательно копировал каждую линию, которую проводила на своем листе его соседка Нинка Подберезкина. В ответ на неожиданную реплику Камала, Славка замигал своими золотистыми, загнутыми вверх ресницами и обратился к доброй соседке.
— Это он мне?
Нинка Подберезкина повернула к нему свое хорошенькое кукольное личико с роскошными карими очами и улыбнулась, засияв ямочками на щеках. Славка зажмурился и потряс рыжеватой шевелюрой с упорно оттопыривающимся на затылке вихром. Ему вдруг захотелось нарисовать не этого длинноносого гипсового красавца, а:
Эти карие очи с янтарными крапинками. Эти темные брови вразлет. Этот овал личика сердечком. Этот кукольный подбородок с крошечной ямочкой посередине! И даже немного утиный носик в легких веснушках, крупноватый для такого личика, но сосем его не портивший.
Нинка кивнула, и концы ее каштановых волос в слегка отросшей стрижке каре, закруглявшиеся к точеной шейке, своими полукольцами соединились прямо над ключичной ямочкой.
— Это он мне сказал? А о ком?
Нинка пожала плечиками, которые природа нахально украла для нее с автопортрета Зинаиды Серебряковой. А потом мило улыбнулась этому рыхловатому и белокожему парнишке, с непокорной шевелюрой и такими наивными и добрыми голубыми глазами в обрамлении золотистых ресниц!
— О твоей девчонке, — еще нежнее и невиннее улыбнулась Цветаеву лукавая Нинка. И, пока он зазевался, стянула у него из-под руки длинный и заостренный в иголку карандаш, подсунув ему свой, короткий, как окурок и затупившийся в ноль.
— Но у меня нет никакой девчонки! — воскликнул Цветаев, — Что они там не поделили?
— Карандаши, — чарующе улыбнувшись крохотными нежно розовыми губками, шепотом подсказала Нинка.
— Ну, и причем здесь я, и где мой-то карандаш? — спохватился Цветаев, недоуменно вращая в пальцах Нинкиного подкидыша, — О времена, о, нравы!
Нинка засмеялась тихонько и мелодично, и завершила свой смешок коротеньким «Ой!», произнесенным таким тонюсеньким голосочком, которым точно могла говорить только фарфоровая кукла. И посмотрела-то она в эти наивные голубые глаза своего соседа по рисунку, с бесстрашием поистине фарфоровой куклы…Но тут шершавая лапка совести внезапно слегка царапнула ее под ключичной ямкой.
— На, вот он, — вздохнув, призналась Нинка, — Это Камал завел у нас такие моды, таскать друг у друга карандаши.
— Оставь себе! — махнул своей белокожей, крупноватой для его комплекции, десницей Цветаев.
А потом захватил все остальные, затупившиеся Нинкины карандаши, такой же точно шуйницей, и мелодичным дискантом произнес.
— Давай я пока и остальные заточу, все равно рисовальщик из меня никудышный.
Славка принялся методично чинить Нинкины карандаши, а она несколькими уверенными линиями подправила его рисунок и стерла лишнее.
***