Самый давний и потому наиболее достоверный список басен получил у историков и литературоведов название «Основной Эзоповский сборник». Это 244 сюжета, которые впоследствии обыгрывались другими баснописцами, включая Лафонтена и Крылова. Все вместе они образуют некий эзоповский космос. Как же он устроен?
Басня двулична, как Янус, и таково же устройство и содержание эзоповской басни. Эта двуличность состоит в том, что басня поучает, развлекая: излагая увлекательную историю, обязательно сопровождает ее нравоучением. Подобно душе с телом, они не всегда и не вполне стыкуются, что и придает басне бодрящий тонус.
С одной стороны, Эзоп – выразитель недовольства угнетенных низов общества, глас обездоленных. С другой – сторонник индивидуализма, не только разрушительного, но и созидательного. Его настрой критичен и пессимистичен: миром правит сила, всегда склонная творить зло и несправедливость; видимость обманчива, судьба изменчива, а страсти губительны; потому каждому сверчку лучше знать свой шесток, по одежке протягивать ножки, полагаясь только на себя и рассчитывая на собственные силы. За висящую у всякой басни довеском мораль – аналог пропагандистского лозунга – охотно ухватились с двух концов простые обыватели и идейная обслуга властей предержащих, совершенно независимо от исторической формации, общественного строя и политического режима. Коронный нравственный вывод большинства эзоповских басен остроумно сформулировал их переводчик и замечательный знаток античности Михаил Гаспаров: «Некто захотел нарушить положение вещей так, чтобы ему от этого стало лучше; но когда он это сделал, оказалось, что ему от этого стало не лучше, а хуже».
Это и есть суть эзоповской басни как жанра: она не дает положительных примеров, а показывает КАК НЕ НАДО, что сделало ее популярной в семьях и школах и позволило просуществовать не менее двух тысяч лет.
Фокус, однако, в том, что Эзоп вполне читаем и сегодня. По той простой причине, что он был не рассудочным моралистом, а этическим мыслителем и сочинителем притч. Мораль исходит из предустановленных и якобы незыблемых принципов, а этика – искусство правильного поведения – учитывает обстоятельства и ищет приемлемый компромисс между действительным, желанным и возможным. Этика отличается от морали тем, что она не беспощадна, а грустна и милосердна.
На всем протяжении существования басен противоборствовали две тенденции. Моралисты, преподаватели, теоретики, идеологи считали первичным элементом басни нравоучительный вывод, а поэты и сочинители – колоритную историю. В этом состязании все чаще побеждали творцы, а не судьи, и жанр медленно, но уверенно двигался в направлении все большей литературности эзоповской басни, приближая тем самым ее закат.
О Лафонтене, который жил во Франции в ее Золотой век при Людовике XIV, мы знаем несравненно больше, чем об Эзопе. «Король-Солнце» не жаловал великого баснописца, но жить давал и, немного помурыжив, даже позволил стать одним из сорока «Бессмертных» – членом Французской Академии искусств и наук. И дело было не столько в мещанском происхождении Лафонтена (как-то его даже уличили в самозванстве и собирались оштрафовать, но позднее произвели в служивые дворяне), сколько в его особости, отдельности, недостаточной угодливости (что в абсолютистской монархии почти бунт). Даже в той литературной корпорации, благодаря которой Лафонтен оказался приближен ко двору, в стане корифеев тогдашнего официального искусства – теоретика классицизма Буало, трагика Расина, комедианта Мольера, – Лафонтен смотрелся белой вороной. Приняв в свой узкий круг, они окрестили его «простодушным добряком». Прозвище приклеилось, сделавшись визитной карточкой и защитной грамотой Лафонтена. Поначалу Буало превознес его до небес за искусные подражания в античном вкусе, однако появившиеся вскоре французские басни не принял на дух. Зато Мольер был ими восхищен и считал, что отныне никаким остроумцам и острословам Франции не затмить славу Лафонтена.
Жан Лафонтен родился в провинции Шампань в 1621 году в семье местного «хранителя королевских вод и лесов» (лесничего по-нашему), от которого лет в двадцать пять унаследовал эту должность. Сын не оценил благодеяний отца, в том числе женитьбы по родительской воле на пятнадцатилетней девице, и не остепенился. Повадки животных или устройство лесного муравейника занимали его куда больше, чем сохранность королевского имущества и собственная семейная жизнь. Супружескими обязанностями пренебрегал, подолгу пропадал в Париже, сочинительствовал и домой наведывался, только чтобы спустить еще какую-то часть имущества, подобно персонажу собственной позднейшей басни «Цикада и Муравей» (в переводе Крылова «Стрекоза и Муравей»). Дошло до того, что его перестала узнавать прислуга жены, как он сам не узнал во встреченном юноше своего выросшего сына.