Чтобы все эти убийства были не напрасны.
Да, я признаюсь: я выдумал тебя, милая Ксения. И, значит, ты не придешь ко мне завтра и я тебя не убью. Хватит ли этого, чтобы у истории был счастливый конец?
Или, может быть, надо сознаться во всем? Сказать: не было никаких убийств. Я же всегда был добрым мальчиком, был добрым и остался добрым. Я люблю людей, и от жалости к ним у меня перехватывает горло. Я теряю сознание при виде крови. Я плачу при мысли о чужой боли.
Значит, не было ничего, о чем я рассказал. Ни пыточного подвала, ни расчлененных трупов, ни девушек, которых я сочинял одну за другой. Ни успешного неудачника Алексея, ни бизнес-леди Ольги с ухоженными руками, ни ее брата-пидора Влада, ни легкомысленной Марины с маленьким Глебом – никого из них никогда не существовало. А Майк? Майк был, и девушка-фокстерьер была: я в самом деле снял ее в клубе и трахнул, совсем не так, как рассказал здесь – мы были слишком пьяны, и я даже не помню, кончила ли она.
Впрочем, ладно. Мне никогда не удавалось снять незнакомую девушку в клубе. Сознаюсь: ни Майка, ни Алисы – никого из них не было. Да и клуба такого не существует, хотя это и не важно.
Не было всей этой крови, отрезанных рук и ног, вырванных глаз, ожерелий из сосков, распоротых грудных клеток. Ничего. Только тишина в ночной квартире, темнота в одинокой комнате, пустота в открытых глазах.
Это ли не счастливый конец, в самом деле? Морок рассеялся, можно снова ходить по улицам и не бояться. Московского маньяка больше нет, да и не было никогда.
Я все выдумал.
Впрочем, нет. Был всего один эпизод, только один.
Я вышел на кухню, открыл ящик, достал нож и воткнул себе в бедро.
Только это, больше ничего.
Только черный кокон тоски, только отчаяние и безнадежность, только фантазии и сны.
Если человек убивает – он маньяк, выродок и убийца, его надо уничтожить, он не достоин жалости и сострадания.
А если человек мечтает об убийстве – кто он? Пусть у него жена и дети, он ходит на работу, смотрит кино, читает книжки. И только иногда среди бела дня, в метро, дома, в кафе – он вдруг видит, как ломоть за ломтем, лепесток за лепестком сходит мясо с живого человеческого тела. Как мачете обрушивается на женскую грудь. Как вырезанный глаз перекатывается в распоротом животе.
Вообразите: эти видения преследуют вас днем и ночью. Когда вы беседуете с коллегами. Когда занимаетесь любовью. Когда играете с вашими детьми.
Вы не знаете, откуда взялись эти видения, знаете только: они как-то связаны с самым главным для вас, с тем, что и делает вас человеком.
У вас есть работа, любимая жена, дети и друзья. И в один прекрасный день вы выходите на кухню, берете нож и втыкаете в собственное бедро.
Человек стоит, и кровь течет у него по ноге.
Вот и все.
Может, лучше считать его убийцей?
Тогда мы быстренько подгоним милицию, арестуем преступника и благополучно завершим нашу историю.
Сегодня утром я стоял у окна и смотрел, как во дворе раскачивались на качелях две девушки. Им было лет по семнадцать, они сбросили куртки, и два светлых пятна летних рубашек то взлетали, то опускались. Длинные волосы развевались по ветру. Когда качели замедлили ход, я заметил: у одной из них сквозь белую ткань просвечивает красное белье. Даже из окна было видно – у нее большая, красивая грудь. Я различил глаза, голубые, как осколки неба, чуть припухшие губы, левое ухо, в котором было не то три, не то четыре сережки. Ее подруга стояла ко мне спиной, и я видел только рыжие волосы, вверх и вниз, волна за волной, вместе с качелями.
Я долго смотрел на них. Они были прекрасны.
Я никого не хотел убивать.
54
Душный, одуряюще-сладкий запах. С трудом открывает глаза, такая боль, точно в голове что-то взорвалось. Низкий потолок, грязные, в бурых потеках, бетонные стены, яркий, как в операционной, свет, большой цинковый стол посредине, на нем – Ксенины сумочка и плащ, весь в грязи, непоправимо испорчен. Превозмогая пульсирующую боль в затылке, поворачивает голову: кольца в стенах, веревочные петли под потолком. Странно, но она не связана: сидит на металлическом стуле, худые руки с обкусанными ногтями лежат на коленях. Слышит голос: извини, что так пришлось. Ничего не помнит, острая боль, грязный снег московской мостовой. Вот, значит, как оно бывает. Смотрит прямо на него, говорит: ну, чего уж тут. Он стоит, прислонившись к грязной стене. Сколько раз она представляла его: как маньяка-убийцу, как alien'a, как человека, написавшего «я тебя люблю», – но он не похож на то, что она выдумывала. Стоит, прислонившись к грязной стене, чуть улыбается: Я немного волнуюсь, не знаю, что тебе предложить. Может быть, ты голодна? хочешь, я приготовлю ужин?