Он отошёл к шалашу, заговорил с Готфридом.
Две женщины миссионерки занялись приготовлением ужина. Они вывалили из холщёвых вещмешков заветренные куски мяса — почерневшая кожа, ступни с кривыми когтями. Остатки какой-то твари. Рыжик не придумывал, когда говорил, что сектанты жрут мутантов. Недовольная Урса присела возле женщин. Втроём они принялись счищать мясо с костей, резать на мелкие куски и бросать на разложенные прямо на земле листья лопуха. Вокруг них крутилась тварь, привлеченная запахом крови. Это был лизун, причём конкретно этот — лизун-мальчик. Рыжик предупреждал, что к ним лучше не прикасаться. Я бы и не стал. Несмотря на добродушную мордашку, это был зверь, и у него были клыки и когти. Урса пару раз шикала на него, когда он чересчур наглея пытался вытянуть кусок мяса из общей кучи. Лизун отскакивал, выжидал немного и снова подбирался ближе.
— Как пёс, — проговорил я, наблюдая за его повадками.
— Лизуны хорошие сторожа, — сказал тот ремонтник, что постарше. Я до сих пор не удосужился узнать их имена, ни молодого, ни старого, и, похоже, в этом уже не было надобности. — Когда чувствуют человека, прижимаются к земле, а если тварь, встают в стойку, — он снова вздохнул. — За километр почувствовать могут.
Миссионеры расселись на корточках вокруг импровизированного стола и начали быстро есть. Кожу, кости и ступни отдали лизуну. Я отвернулся, чтоб не видеть этого пиршества, но не мог не слышать, как хрустят хрящи на зубах твари.
Следующие несколько дней были похожи один на другой: долгий переход, короткий отдых, снова переход. Только теперь впереди шёл Готфрид. Урса нагруженная вещами понуро плелась позади меня. Крест с её груди перекочевал на грудь Готфрида, видимо, это такая эстафетная палочка: у кого она висит, тот и командир. Старик, которого Урса назвала примасом, в жизнь миссионеров не вмешивался, хотя по всем признакам выходило, что главный здесь он.
Тропинка не выглядела нахоженной, пользовались ей не часто, но всё же пользовались. Едва заметной полосой она суетливо петляла меж деревьев, порой утопая в густой траве, а порой — в лужах стоячей воды. К лицу липла паутина, пахло сыростью. Шли мы быстро, как будто удирали от погони. Может и так. Однажды показалось, что где-то позади хлопнул выстрел из охотничьего ружья. Но это мог быть небесный гром. В разрывах древесных крон я видел, как собираются тучи, и хотя дождя не было, воздух отчётливо пах влагой.
На третьи сутки ландшафт начал меняться. Стало заметно прохладней, лес прорядился. Чаще стали встречаться каменистые россыпи. Под вечер четвёртого дня мы выбрались на открытое пространство — каменистая пустыня. На горизонте поднимались рваные очертания серых скал, по земле расползлись заросли кедрового стланика.
Идти стало невмоготу. Мало того, что за всё время мне перепало лишь три листа крапивницы, теперь ещё и колючие ветви стланика цеплялись за одежду, а каменное крошево разъезжалось под подошвами ботинок. Я выдохся. И не я один. Старший ремонтник едва двигался, Готфриду пришлось ухватить шест и тянуть всю сцепку за собой.
В сумерках остановились у подножья скал, формой напоминающих пальцы. Как будто великан высунул руку из земли да так и застыл навечно. Пальцы собрались в щепоть, внутри неё мы и заночевали.
Нас развязали, и я без сил упал на землю. Сквозь навалившийся сон доносились неясные крики, смех и нервное поскуливание лизуна. Ночью я замёрз. Чтобы как-то согреться, сжался в клубок, обхватил колени руками, но теплее от этого не стало. Потом меня накрыли шерстяным одеялом, я разомлел и без сновидений проспал до рассвета.
Открыв глаза, услышал сопение. Лагерь ещё спал, только двое часовых с вилами бодрствовали. Одно из главных преимуществ пленника — тебя не заставляют ночью стоять на посту.
Я попытался сменить позу, перевернулся на другой бок и едва не закричал от ужаса. То, что спросонья я принял за одеяло, это… Твою мать, это лизун! Он прижался к моей спине, наложил сверху лапу и сопел, словно простуженный. С ним было тепло, да, но это же тварь. Тварь!
Осторожно, чтобы не потревожить его, я отодвинулся. По коже бежали мурашки. Пусть все вокруг говорят, что лизун самая добродушная тварь, всё равно страшно. Безумно страшно.
Зашуршала сухая трава, я обернулся и снова вздрогнул. Передо мной стоял примас. Тело слегка наклонено, руки сложены на животе, полы кожаного плаща безвольно повисли — вся поза сплошное смирение. Я ненароком подумал, что он медитирует или молится. Но он смотрел на меня. Спокойный равнодушный взгляд душегуба. Вся моя судьба читалась в его зрачках.